...Летом 1942 года я работала на военном заводе, а вечерами училась в экстернате. Осенью все это продолжалось тоже. А девятый класс я окончила еще весной.
Я хотела быть достойной Принца. Он уже воевал на Кавказе, с фашистами, осуществлявшими гитлеровский военный план с красивым и нежным названием «Эдельвейс». Эдельвейс! Цветок, растущий высоко в горах! И мерзавцы, стремившиеся захватить наши горы, ходили, как я потом узнала, с такой эмблемой на своей форме, на «штормовке». Я никогда не видела этого цветка, ни в природе, ни на рисунке, и с тех пор ни видеть его, ни слышать о нем не хотела бы.
...Ночные смены... В полночь я привычно пробиралась по узким тропинкам на свой завод через «Эльмаш». И ежилась лишь тогда, когда в кромешной тьме деревья начинали казаться мне человеческими фигурами, а их ветви — длинными руками, пытающимися схватить меня, одиноко идущую лесом. Тогда я делала инстинктивные перебежки от дерева к дереву и, в конце концов, добиралась до проходной завода.
А работа моя не отличалась сложностью: я выдавала рабочим метчики и фрезы разных калибров. Выучила их названия, знала места в инструментальной кладовой. И испытывала два непохожих неудобства. Ночью я мечтала поспать хоть полчасика, меня буквально кидало из стороны в сторону из-за хронического недосыпания. А главное, было очень не по себе: рабочие выпускают танки, а я всего-навсего выдаю им инструменты. И даже когда в выходные дни нас посылали расчищать железнодорожные пути, за что оделяли горячей мутной водой с двумя плавающими в ней лапшинками (суп) и двумя ломтиками хлеба, я, орудуя лопатой, совком и метлой, снова чувствовала себя неловко. Разве это помощь фронту? Коля рискует жизнью...
Для меня, для Колиных родных в Челябинске, для его отца в Москве — страшное стояло лето в сорок втором году: никто из нас не получал от Коли писем. Никаких вестей, никаких. Кроме одного, в середине мая, которое получил от него отец. Коля сообщал, что выпущен из училища младшим лейтенантом и теперь назначен командиром взвода. И... бойцы его взвода почти не знают русского языка и команд не понимают!
Как такое прошло мимо глаз военной цензуры? Однако прошло. В этом же письме Коля рассказывал, что «пули жужжат везде, как мухи, и передвигаться приходится только ползком». Мне бы он такого не написал! Все это я прочитала уже в сорок третьем году, вернувшись в Москву и придя в Лялин переулок.
А в сорок втором в Свердловске находился эвакуированный туда Московский университет имени Ломоносова (частично он разместился и где-то в Средней Азии). Окончив свой экстернат, получив аттестат об окончании полной средней школы, с великим трудом уволившись с завода (отпустили лишь потому, что я числилась ученицей), туда я и поступила, на исторический факультет. Учиться было интересно, нам читали лекции ученые с мировым именем.
Как мы, студенты, жаждали возвращения домой, в Москву! Первым уезжал академик Греков, красивый старик с львиной, седой шевелюрой. Помню: он воздвигся на трибуне, произнес прощальное слово и пожелал нам всем вскоре встретиться «в нашей столице, под куполом Московского университета». Мы устроили ему овацию.
Помню и один из неприятных дней, связанных с Университетом. О нем можно было бы и не упоминать, но это тоже было какой-то приметой времени...
На историческом факультете проходило открытое партсобрание, на котором принимали в кандидаты в партию Юрия Полякова, интеллигентного молодого человека с аскетическим лицом, студента, кажется, третьего курса. Его хвалили: отличник, ведет общественную работу. Но уже с начала собрания, на котором очутилась я совсем случайно, коротая перерыв между лекциями, мной овладела неприязнь к Юрию Полякову. В течение получаса, пока он излагал биографии, свою и родительские, я никак не могла понять — почему? Но вдруг кто-то задал ему вопрос, после которого в огромной аудитории воцарилась тишина. И я поняла...
— А почему вы, молодой и здоровый, не на фронте, не на защите Отечества? Видите — здесь сидят лишь девушки, пожилые педагоги да один инвалид!
Поляков ответил, что воспользовался бронью, которая освобождает студентов старших курсов от армии. В кандидаты его приняли — воспользоваться бронью — не преступление и даже не проступок. Но я помню, как во время войны, да и много лет спустя, народ презирал «бронированных».
Коля воспользоваться бронью не захотел, не счел возможным поступить против своей совести. А ведь его тетка Анастасия Ивановна предлагала ему работу у станка, на авиационном заводе, где сама работала.
— Так и не уговорила, — со вздохом вспоминала она. — Коля сказал: «Если все от фронта будут бронью закрываться, кто тогда вас от Гитлера заслонит?» Так и сказал наш Коля...
И это просто необходимо — открыть перед всеми Колину чистую душу, обнародовать его негромкий героизм. Николай Александрович Большунов имеет право на вечную память народа, за свободу которого воевал... Я тороплюсь рассказать то немногое, что знаю о нем, о его короткой жизни. Мне надо успеть!
Свободное копирование
