Наша первая (она и последняя!) разлука оказалась мучительной. Я провожала его на вокзал, словно на войну, и мы всю дорогу шли молча, а если начинали говорить, то непривычно противоречили друг другу. Мы потеряли присутствие духа, и наше, общее с ним, настроение то и дело выходило из берегов.
По дороге, на улице Чаплыгина, увидели здание, в которое ночью попала бомба. Разрушенные стены валялись и на мостовой, и на тротуарах. Дворники стаскивали в большие кучи битый кирпич, стекло, рваные обои. Часа два назад я услышала от родителей, что погибла Тая Фадеева, девушка из нашего двора. Проходила где-то невдалеке от Большого театра, и осколком бомбы ее убило...
Коля помрачнел (зачем я рассказала ему о Тае?) и попросил, чтобы я никуда не отходила от своего дома, пока он в Труняевке, и сейчас же, сегодня, не откладывая, посмотрела бы, какое в моем переулке самое надежное бомбоубежище...
Потом мы снова молчали...
И на перроне мы тоже стояли молча, как в воду опущенные...
Да! Он хотел было угостить меня газировкой с сиропом: «Будешь пить, Аня?» Но я отказалась, даже рукой сделала поспешный отрицательный жест: «Нет, нет!»
Сейчас, в преддверии двухтысячного года, мало кто уже остался из тех, кто понял бы девочку из сорок первого. Но я — то тогда и представить себе не могла, как это Коля будет платить деньги за мой стакан газировки: неудобно! А он выпил эту подкрашенную воду. Было жарко, и, видно, ему очень хотелось пить...
Я не хочу опустить даже такую малую деталь, потому что это были последние действия Коли, которые я могла еще видеть. А я инстинктивно дорожила каждым его движением, каждым взглядом и жестом.
Я не понимала, какое состояние души владело мной тогда, я в те годы и вообще-то не умела анализировать, как Коля говорил, «ни на сантиметр»... Почему не плакала, почему не висела у него на шее, не протестовала вслух против отнятия у нас родителями наших последних дней? Почему на его вопрос: «А если поезда придется долго ждать — ты подождешь?», я мрачно ответила: «Нет»! После этого «нет» он так понурился, он стал таким грустным!
Долгие годы спустя меня вдруг пронзила мысль: а ведь он спросил меня таким образом о том, буду ли я ждать его — ждать с войны?! Господи! Неужели так оно и было?
Да, мои действия больше походили на капризы девчонки, чем на ответы взрослой, понятливой девушки. За то и расплачиваюсь вечной тоской по ушедшему Принцу. Все мои годы я проплакала и протосковала... Даже когда, казалось бы, мне, как и многим людям, могло быть весело и хорошо, я и тут тосковала. Он всегда как бы стоял рядом, чуть сзади, чуть-чуть слева, в полушаге от меня, не отпускал ни на минуту, и в этом было и горе и счастье — вся моя жизнь.
Вокзал... От кассы Коля быстро вернулся с билетом в руке. Он наклонился надо мной, и я поняла, что он хочет меня поцеловать, в первый раз, который может оказаться и последним. Ведь по дороге он сказал:
— А может быть, мы в последний раз видимся? Вообще в последний?!
Но в пятнадцать лет я и помыслить не могла о мужском поцелуе — и резким движением опустила голову, да так, что собственный подбородок чуть не ударил меня в грудь! Глупая недотрога...
В следующую минуту Коля стоял за мной, за моей спиной, как бывало в школе, в раздевалке, перед уроками. Но только теперь он был совсем близко. Над моей головой прошелестел ветерок, он коснулся моих волос. Погода была июльская, жаркая и тихая, совсем безветренная... Спустя долгие годы я не раз вызывала в памяти эти минуты и снова ощущала ветерок. И я давно поняла, что это Коля поцеловал меня тогда — поцеловал в макушку...
Конечно, я подождала бы поезда, я не смогла бы уйти, несмотря на свое «нет». Но ждать не пришлось — поезд подошел почти сразу. Уже на бегу Коля крикнул: «Прощай!», и я ответила: «Нет, не прощай, а до свидания!» — «Конечно, до свидания!» — сказал Принц и обернулся ко мне — до вагона оставалось несколько шагов. Я увидела его лицо, странно блестящее, он потирал его рукой. Отчего оно так блестело? Спустя годы, снова спустя годы, я поняла, что это были слезы, что Принц плакал... что все его лицо было залито слезами...
А я заплакала минуту спустя, когда поезд стал отходить от платформы. Все закружилось во мне и вокруг меня, и одинокая девочка, недавно счастливая сверх меры, вдруг почувствовала себя щепкой, соломинкой, летящей по ветру. И тогда я закрыла лицо руками и зарыдала во весь голос.
Коля, Коля, Коля!
Через четыре дня меня увезли в Свердловск, но в день отъезда я чуть не свела с ума моих родителей...
Сначала я умоляла отца немного, совсем немного отсрочить наш отъезд. Потом умолкла, поняв всю бесполезность моих просьб. Потом ушла из дома, пообещав прийти на вокзал, прямо к поезду...
— Мне надо еще кое с кем проститься» — сказала я. И родители кивнули — они всегда были такими доверчивыми... А я написала Коле прощальную записку (с номером вагона — а вдруг он успеет!), вложила ее в конверт вместе с моей маленькой фотографией и подошла к его дому, в Лялин переулок.
Стекла Колиных окон в Лялином были сильно запыленными, а комната за ними ощущалась какой-то нежилой. Еще бы! Ведь Коли там не было! Но с форточкой мне повезло: ее не закрыли, и я бросила туда свой конверт... Потом долго бродила по Казарменному, по Покровскому бульвару, поглядела на скамейку, где мы с Принцем сидели однажды июльским вечером и целый час играли в пословицы и поговорки...
На Ярославский вокзал я пришла лишь минут за десять до отхода поезда. Помню лица моих родителей, вытянутые и неподвижные... Я не думала тогда о них, о папе с мамой. Тоска о Коле заслоняла от меня все.
Я стояла на перроне до тех пор, пока не загудел паровоз, пока меня насильно не втащили в вагон отец и проводник.
Свободное копирование
