Его мать потом рассказала мне, что, когда Коле было три года, он умирал от дифтерита, совсем уже задыхался. Жили в Труняевке, врача дома не оказалось, помчались на лошадях в Клин, к известной тогда знахарке. Эта бабка вернула мальчика к жизни, напоив отварами из трав и заставив дышать парами над каким-то котлом.
К несчастью, она не избежала искушения предсказать будущее:
— Ты, мать, из-за него не больно-то убивайся. Я его вылечила, но он в молодых годах умрет, он тебе не кормилец.
— И Коля знал об этом?!
— Знал... Кто-то «умный» раззвонил по всей деревне...
Колина сестра Аня утверждает, что этим «умным» оказалась бабушка Марфа! Потрясенная такой новостью, она все ходила по соседям, рассказывала, ждала сочувствия...
Спустя годы его тетки вспоминали:
— Ехали мы с Колей в трамвае, уже во время войны, а он вдруг закрыл лицо руками и произнес: «Эта война для меня — я не вернусь». Наверное, вспомнил о предсказании...
Но чаще во время прогулок у Коли бывало противоположное настроение. Он оживленно рассказывал о наших общих учителях и, конечно, о Лидии Николаевне, вспоминал случаи, которые мы считали смешными или значительными. Речку в своей Труняевке называл «нашей лужей», себя — «совсем деревенским жителем», и потому меня особенно удивляло, что собирать грибы или ягоды он не любил.
— А если вдруг много-много ягод? — любопытствовала я.
— Ну, если случалось попадать в лесу в такой малинник, то тут уж не рассуждаешь, а ползешь и уничтожаешь всю малину...
Я почему-то не спросила его — то есть как это — «ползешь»? Разве можно ползком «уничтожать» малину? Вот если чернику или землянику... Так и осталось это маленькое недоумение...
На нашу долю выпало всего семь дней, и в последние три мы встречались дважды в сутки: с двух часов до пяти днем и с семи до одиннадцати вечером — так распорядился Принц. И поэтому его родители отняли у нас четыре дня, последних дня, что оставались до моего отъезда в Свердловск. Их, конечно, сильно тревожили непрерывные и многочасовые отлучки сына. Куда уходит, с кем встречается? Несомненно, причиной отлучек могла быть в его возрасте только девушка. Но что за девушка? Какая она?
А у нас с Колей не было не только времени перезнакомиться семьями, но, по-моему, и в голову такое пока не приходило — по крайней мере, мне. Мы знали, сколько нам отпущено времени — почти нисколько! — и торопились друг к другу, только друг к другу.
Он любил меня с каждым днем, с каждым часом все сильнее, я ощущала это всем своим существом. Его лицо утратило свою обычную, горделивую холодность, стало тревожным, обеспокоенным. Он часто заглядывал мне в глаза (какие это были волшебные минуты!) и все спрашивал:
— Когда ты уезжаешь в Свердловск? Как мы будем? Будем писать друг другу? Ты своего свердловского адреса еще не знаешь? Не знаешь? Ты насовсем туда уезжаешь? Насовсем?
Сколько нежности и печали слышалось в его голосе, в этих словах! Сколько виделось во взглядах, в которых уже ничего не было от надменного Принца, и все — от Коли Большунова, от моего Коли.
Я напрасно решила, что нам «почти нисколько» не было отпущено времени! По значимости — я была не права. Как мало (я давно это знаю!) одни люди могут сказать друг другу за целую жизнь, и как много другие за те семь дней, которые юным чувством Ани Гудзенко и Коли Большунова были вырваны из грохота войны...
Во многом мы были еще детьми, привыкшими беспрекословно подчиняться родительскому приказу. Вот и отослали его родители в Труняевку, подальше от неизвестности, от незнакомой им девушки, ради свидания с которой он почти не бывал дома. Наше ночное пребывание в бомбоубежище («не ночевал дома!») решило его отъезд в Труняевку буквально в считанные минуты.
Он был вне себя...
— Я только до следующего воскресенья, на несколько дней, я любым путем уеду оттуда. И как только вернусь, сразу же звоню тебе... А... а может так случиться, что за это время тебя уже увезут в Свердловск?
— Что-то не чувствуется, что за это время увезут...
Но он не успокаивался, все думал, что увезут... Мысль о том, что я в пятнадцать лет могла бы одна остаться в Москве, никого из нас не посетила: мы были воспитаны в полной неотрывности от родителей, да еще и война пришла, она не допускала такого раннего разобщения. Люди, не только родные, но даже мало-мальски знакомые, старались тогда быть ближе друг к другу, чтобы переносить грядущие неминуемые тяготы вместе, сообща.
Свободное копирование
