Чем дальше уходили на север, тем хуже становилась погода, которая угрожала нам срывом концерта под открытым небом. Мероприятие проверки программы не вызывали у меня никаких отрицательных эмоций. Я был уверен, что защита нравственности, воспитание идеологии должны были быть на первом месте. С захода солнца стало холодать. Паровоз ещё не подали. Я поднялся на пригорок, начинающийся около самих рельс, на которой начиналась ещё не распустившаяся посадка, из которой выделялись островки зелёных сосен и елей. Когда поднялся выше, то обнаружил, что это не посадка, а настоящий лес, где мирно или не совсем уживались лиственные и хвойные деревья. Я человек степей, и лес у меня вызывает чувство уважения к его величию и таинственной силе. Я во время войны бывал в лесах Удмуртии, куда нас школьников вывозили валить лес, а брёвна распиливать на нужные стандартные размеры ветки и кроны деревьев мы распиливали на дрова для отопления школы.
Я увидел паровоз, который приближался по тупику к нашему составу, и пошёл вниз к вагонам. Раздался сигнал трубача, «По местам стоять, с якоря сниматься». Я побежал к своему вагону. За время моего отсутствие экипаж нашего вагона собрал сухие ветки в лесу, и сейчас все сидели около печки, и ломали их, сетуя, что нет топора. Затопили печь. В вагоне стало тепло, и в воздухе повис запах горящей хвои. Сыграли отбой. Утро не отличалось от других побудок. На первой остановке принесли с тендера воду. Вода была холодной, на улице тоже было холодней обычного, на крышах домов и земле лежал иней. Режим мытья был прежним, до пояса. Когда растирались полотенцем, становилось теплей. Пришёл посыльный и передал мне приказ явиться к дежурному офицеру в штаб. С дежурным офицером я зашёл к начальнику эшелона, который вынес мне порицание за превышение полномочий. Я не имел права разрешать топку печки без разрешения начальства. Предварительно нужно было составить график дежурных кочегаров, утвердить его у начальника эшелона, завести журнал инструктажа, журнал приёма сдачи дежурства. На следующей остановке я отнёс на утверждение нужные документы, и получил разрешение на топку печки. С наступлением холодных ночей, я только оценил опыт Славика в выборе места отдыха, ночлега. К нам ночью поступал свежий подогретый воздух, никто через нас не лазил и нам, не приходилось кого-то беспокоить, когда нужно было сойти вниз с нар. К обеденному времени, художник показал нам афишу, изготовленную им. Это был шедевр творчества. Художник- любитель с собой вёз всё необходимое для рисования, а бумагу я принес из штаба. Эту афишу мы вывешивали на нашем вагоне во время стоянок, и все наши спутники приходили её читать. Она была написана с одесским юмором, который понимали все одесситы, а с других вагонов, те до кого юмор не доходил смеялись дважды, первый раз, когда все смеялись, а второй раз, когда смеялись над ними. Афиша сообщала, что на следующий день у этого вагона состоится концерт самодеятельности. Итак, поезд тащил нас в тёмную бездну ночи. Рассвет, после этой ночи нам не сулил ничего хорошего, кроме тех трудностей, которые нам придумают горе-командиры, разыгравшие сценарий, составленный ими в садике у товарной станции Одессы. Мы проехали Витебск, а следовательно, что ночью мы покинем многострадальную Белоруссию, которая ещё до сих пор не могла оправиться от последствий войны. Но мы верили, что долго это продолжаться не будет. Трудолюбивый белорусский народ возродит страну.
Утро выдалось на редкость хорошим. Солнце, словно, выпрыгнуло из-за горизонта, и морем разлило свои тёплые лучи над лесами и полями. Травы выбросили свои разноцветья, и наполнили воздух весенним ароматом. Всем горизонтом овладело марево, которое под весенний хоровод птиц, перекатываясь волнами, танцевало утверждающий жизнь танец. С самого утра началась репетиция. Признаюсь, что у меня волнение зашкаливало допустимое. Дело в том, что идея концерта была не моя, но все согласования и разрешения брал я. Гарантией порядка во время концерта было моё имя, которое для штабистов было ничем, а для меня было всем. Я был так воспитан с детства отцом. С людьми, с которыми я ехал, мы знакомы несколько дней, что, кто мог выдать, знал только Бог. Кроме всего прочего я должен был прочесть стихотворение Константина Симонова «Убей его», а со Славиком прочесть стихотворение Маршака «Близнецы». Собственно второе стихотворение читал я, а за моей спиной стоял Славик, и своими руками, просунутыми через мои руки, жестикулировал. Во время читки он ухитрялся даже почесать мою ногу. Это было очень смешно и жюри нашего вагона этот номер одобрило. Следующее утро началось всеобщим оживлением. Завтрак прошёл несколько сумбурно. Мы не успели ещё собрать посуду, а к нашему вагону, на котором красовалась афиша, повалил зритель. Что было заметно с первого взгляда - это то, что люди были опрятно одеты и держались как-то особо. Подходили группами. По их поведению можно было определить, кто, откуда едет. Одесситы подходили шумно, с шутками прибаутками. Кто-то с шумом, чтобы обратить на себя внимание, разыскивал гардероб, ведь по системе Станиславского театр начинается именно с него, кто-то вырывался вперёд, заявляя, что у него есть контромарка. Садясь на выбранное место на травке, они ешё долго разговаривали со своими друзьями, которые сидели от них в пяти, или дести метрах. Сельские украинские призывники, так же подходили группами, и тихо усаживались на травку, продолжая тихо разговаривать. Молдавские призывники подходили группами и в одиночку. В одиночку видно подходили русскоговорящие, остальные подходили большими группами усаживались и замолкали, как будто стыдились своей речи.
Концерт начался, как было положено с песни о Сталине. Хор разместился на земле, у вагона, аккомпаниаторы были в вагоне, у настежь открытых ворот. К группе музыкантов присоединился морячок- горнист. Со своей трубой он не был ни на единой репетиции. Удивил ещё тот факт, что среди слушателей появились местные жители, хотя вблизи тупика домов не было. Танцевальная группа показала три искромётных танца: « Яблочко», «Гопак», «Молдованеска». Аплодисменты с выкриками одобрения громко вторились эхом окружающего нас леса. После окончания официально утверждённого концерта, к участникам подошёл замполит эшелона и зачитал приказ начальника эшелона об объвлении благодарности с внесением в учётную карточку, всем участникам и организаторам концерта. Это была ложь, но приятная ложь. Когда начальство ушло, началось неофициальное продолжение концерта. Начались исполнения ранних песен Утёсова «Лимончики», «Гоп со смыком» и пр. Концерт мог бы ещё долго продолжаться, но подъехал паровоз, трубач подал сигнал, и через мгновенье, мы продолжили наш вояж. Ко мне подошёл Славик и сказал, что топливо для печки на исходе. Последние перегоны, он со своими ребятами не сумели найти вагоны с топливом, и при быстрых заменах паровозов, они не успевали проверять близстоящие вагоны на предмет наличия топлива. Я обратился к спутникам, чтобы на следующей стоянке все вышли на поиск топлива, а пока топку прекратить, чтобы не сжечь непрекосновенный запас. В вагоне моментально начало холодать. Все надевали на себя тёплую одежду. Затихли гармошка и гитара. Все сидели на своих местах, перебрасываясь, друг с другом одиночными фразами. Сельские ребята в основном говорили о своих хозяйствах, которые их кормили. Они высказывали сожаления, что в нашем крае в апреле нет таких дождей. Городские призывники в основном говорили о своих производствах, заводах, порте, мастерских. На разъездах командование призывникам не советовало выходить. Остановки на завтрак, обед, ужин были обязательны, но они были сокращены до минимума. Принимали пищу в вагонах, посуду сдавали на кратковременных остановках. Но вот промчались мы мимо станции Дно. Я это название почему-то запомнил по сводкам Информбюро в военные годы. Через какое-то время мы въехали на территорию Ленинграда. Мы проезжали мимо каких-то перронов, площадок со знакомыми и незнакомыми названиями, на которых люди прятались под навесами от назойливых непрекращающихся дождей. Мы выехали на необыкновенную по своей величине площадь сортировочной станции, на которой, казалось было сотни путей, которые шли через площадь параллельными рядами, словно струны на арфе. Видимость была ограничена дождевой пеленой и это усиливало эффект бесконечности рядов. Паровоз ушёл, наши вагоны стояли, как вкопанные среди всего суматошного движения. Я вышел из вагона и медленно пошёл по выделенной пешеходной дорожке. Идти по рельсам было очень опасно. Кругом неслись маневровые поезда, тягачи со сцепками нескольких вагонов. Всё гудело, свистело, звенело, требуя от кого-то освобождения дороги, осторожности движения. Много я увидел нового, чего я не видел ранее. Большие, тяжёлые тепловозы, очень были похожи на электровозы, но нисколько на паровозы. Они тащили громадные составы на горку (впоследствии, я узнал, что это сооружение называется горкой). С горки, вагоны, по наклонной плоскости, самоходом, разбегались в нужные ряды нужного направления. Всё время, по всей площади сортировочной гремели громкоговорители, указывая, какому тягачу, куда тащить вагоны. Время от времени тяжёлые паровозы, электровозы, тепловозы, которые я впервые увидел здесь, забирали сформированные составы и развозили их по всему Союзу.
Я смотрел через дождевую пелену, пытаясь увидеть Ленинград, в котором я ни разу не бывал, но так много слышал. Но после вапнярского дебоша, нас на пасажирские вокзалы не принимали. Сейчас мы находились в Ленинграде, но на сортировочной станции.
«Люблю тебя, Петра творенье, Хотя ни разу не видал Божественных твоих строений, Береговых гранитов вал». Эту запись я сделал в дневнике, записи, в котором я вёл некоторое время. Убедившись, что эти записи, могут прочесть некоторые недоброжелатели, что впоследствии создаст мне лишние проблемы, я решил дневник уничтожить. Итак, я шёл по междурельсовой дорожке вдоль путей, где ходить было более менее безопасно. В такие слякотные погоды, когда мне делать нечего, в голову приходят разные мысли и воспоминания. Я уже упоменал, что со служащими военкомата у меня были сложные отношения и усложнились они не сразу. Дело в том, что в школе я начал заниматься очень поздно. Отца Обком партии послал на работу в деревню, укрепляя деревню рабочимы кадрами. С двух лет отроду, я с родителями кочевал с одной деревни в другую. К 1936 году, когда мне нужно было поступать в школу, мы жили в немецкой колонии, где не было преподавателей, которые бы могли преподавать на русском языке, да на всю деревню было три русскоязычных ученика. Пока искали преподавателя, прошёл год. Я уже стал переростком. В 1941 году в эвакуации я потерял ешё один год. После смерти матери, осталась двухлетняя сестрёнка, которой много времени пришлось уделить, так как старшие работали на предприятиях. Занимался урывками. Если учесть, что занимался в русской, украинской, немецкой школах, то не трудно догадаться, что знания были не глубокие, в особенности русского языка. Вернувшись из эвакуации, я не сдал экзамен по русскому языку и остался на второй год. Это для меня было трагедией. По остальным предметам оценки были положительные. Летом 1946 года по линии военкомата все сдавшие и не сдавшие экзамены были направлены в летние лагеря для прохождения курса молодого бойца. Лагеря находились в деревне Зельцы. Это, некогда процветающая деревня, была ещё при Екатерине Второй заселена немцами колонистами. В начале второй мировой войны немцы колонисты были выселены в Казахстан, а деревни были разграблены крестьянами из соседних деревень. Теперь дома стояли без окон и дверей, а некоторые и без крыши. За две недели пребывания на сборах, я заболел малерией и очень страдал от болезни, которая оставила след во всей моей жизни. Тогда малярию лечили хиной, которая вызывала глухоту. Этим окончилась моя учёба в школе, и я ждал призыва в армию, хотя смириться с таким положением не хотел. Случайная встреча с товарищем, привела меня в строительный техникум, в котором мне предложили сдать экзамены экстерном за первый курс техникума и одновременно заниматься на втором курсе. Условия я принял и стал полноправным учащимся техникума. По существующим законам мне предоставлялась отсрочка призыва. Я никогда не отказывался служить в армии, но хотел получить образование, чтобы себя лучше реализовать в армии. Однако, когда я был уже на третьем курсе обучения, меня вызвали в военкомат, и предложили написать заявление, с просьбой направить меня в военное училище. Гарантию поступления военкомат не давал. Зная свои права, действующие в данный период времени, я отказался подавать заявление. Им мой поступок казался возмутительным, и они приняли тактику, которая помешала бы мне окончить программу обучения в техникуме. Они забрали у меня паспорт, вернее временное удостоверение, служившее мне паспортом и направляли меня на курсы по линии допризывной подготовки военных специалистов. Я на эти курсы не ходил. Последний раз они меня вызвали, когда я был на преддипломной практике на строительстве одесской ТЭЦ. Я отказался писать заявление. Тогда начальник отдела военкомата отдал мне приписное свидетельство и сквось зубы процедил:
- Ну, погоди! Окончишь техникум, я тебя под землёй найду. Ты у меня ещё поплачешь!
Я отшутился:
- Зачем меня искать под землёй, я надеюсь, что вы меня найдёте на земле. А, что касается «наплачешься», то этого вы не дождётесь. Служба в армии священный долг гражданина Союза и я его выполню без слёз, которые вы бы хотели у меня видеть. Офицер несколько раз пытался меня прервать, но я ему не дал. И когда я закончил говорить, чтобы за собой оставить последнее слово, он выкрикнул: «Иди».
И вот военкомовцы нашли меня в Овидиополе и призвали меня не в ноябре обычным призывом, а в апреле. Отказываться от службы я и не думал. Я был комсомольцем с 1942 года, воспитанном на произведениях Н. Островского и А. Гайдара. А если я воспользовался правом отсрочки, то только потому, что хотел приобрести специальность, чтобы быть лучше востребованным и в армии, и в дальнейшей жизни, мои действия подтвердили мою правоту. Я не считал себя ими наказанным, и если уж смотреть в корень, то весенний набор лучше осеннего, так как за лето можно успеть адаптироваться в армии. Прозвучал сигнал горниста. Я побежал к нашему составу, от которого отошёл на солидное расстояние. Подбегая к вагонам, я увидел, что к нам впервые пристыковался электровоз. Очевидно, меня заметили со штабного вагона, и состав не тронулся, пока я не вскочил в вагон. Бегущим двум парням с другого вагона мы с трудом оказали помощь в посадке в наш вагон. Состав очень быстро набирал скорость. Выйдя за пределы станции, он нас понёс с такой скоростью, что стук колёс на стыках рельс превратился в визжание, к которому присоединился скрип узлов вагона. Не исключено, что вагон не был приспособлен к такой скорости. Некоторые острословы шутили, что если такое движение ещё долго продлимся, то мы не увидим нашу новуя родину, посёлок Ваенгу. О Ваенге нам рассказал один из сопровождающих нас моряков. В нашем вагоне, благодаря стараниям Славика было тепло, сухо и уютно. Вне вагона правила бал северная ранняя весна со снегом и дождём. Славику с его командой удалось пополнить запасы угля. Он уболтал какого-то машиниста, который подогнал маленький маневровый паровозик к вагону, и ребята запаслись углём. Когда угасала печка, моментально становилось холодно. Езда при электротяге несколько изменила свой ритм. Прогоны стали намного длинее. Наверное, пока поезд проезжал один перегон пути, электровоз проскакивал два. Наши остановки были настолько малы, что мы не успевали оправиться. Заготовщики пищи не всегда успевали добежать с пищей к нашему замыкающему вагону. В этих случаях мы принимали пищу несколько позже и не такую горячую. Мы ехали по Карелии. Из нашего вагона здесь никто никогда не бывал. Проехали Петрозаводск. Этот город мы знали. Это столица Карелии. Далее проезжали станции, полустанки, названия которых говорили, что здесь когда-то было много заключённых. В этих краях с заключённых снимали кандалы, считая, что отсюда никто убежать не может. Так мы проехали Кандалакшу, Кандалагу. Когда проехали город Кемь, кто-то из нашего вагона рассказал, что это название возникло при Петре Первом. Когда он утверждал списки заключённых на каторгу, он ставил свою надпись, куда их направлять. Для удобства он ставил только первые буквы: К. Е. М., т. е. «К е... матери».
Свободное копирование
