Чудак среди чудаков

Их хватало с избытком. Оно и понятно: все нечудаки каким-то чудом остались дома. Непонятно, по каким критериям производилась иногда отбраковка перед армией. Впрочем, один критерий в военкомате демонстрировали при мне. Журили парня, имевшего мамнадцать приводов в милицию: «Как же ты с такой характеристикой пойдешь в армию? Вот как не возьмем!» Ага, нарушитель закона был напуган прям-таки до мокрых пеленок. Мы, стоявшие рядом, поняли, что упустили шикарную возможность, но было поздно. Но зачем определяли объем легких, заставляли с закрытыми глазами подводить указательный палец к носу и даже каким-то циркулем вымеряли расстояние между коленями, когда иногда достаточно было попросить: «Пройдитесь! Остановитесь!»?

П. был по-особому весь в себе. Не то чтобы он не шел на контакт, совсем нет: его ругали, над ним подтрунивали, а он оправдывался, сердился, улыбался, но в целом его мир непоправимо расходился с нашей суровой реальностью. Через двадцать лет явившийся «Человек дождя» был его слабой копией. Если мы шли строем, то весь строй останавливала команда, а П. – спина впереди идущего, в которую втыкался его длинный нос. Если он писал конспект на занятиях, то полуторасантиметровыми буквами и с соответствующей скоростью. Как-то добрые сослуживцы изобразили чернилами на его погонах лычки и сообщили, что теперь он возведен в сержанты. П. воспринял это без тени сомнения и ходил, не скрывая радости. Он был способен принести из столовой кусок масла в нагрудном кармане, о чем свидетельствовало грандиозное пятно на гимнастерке. Что бы он ни делал, он делал не так. Мы рифмовали его не часто встречающуюся фамилию с «обедом» и «бедой». И когда вдруг на лыжном многокилометровом забеге сибирский валенок П. совершенно нетехнично, безобразно маленькими быстрыми шажками – «топ-топ-топ» – обошел меня и утопал вдаль, я от такого нахальства и несправедливости готов был проткнуть его лыжной палкой. Если бы смог догнать. Правда, когда какая-то скотина, развлекаясь по-своему, притушила сигарету о его лоб, возмутились уже мы все. При этом меньше всех – сам П.

Одному из сослуживцев П. преподнес большой подарок. П., в конце концов, все же решили отправить домой. Ему даже дали сопровождающего, оставшегося путешествием из Петербурга в сибирскую глушь и обратно очень довольным.

Кстати, присягу П. принял наравне со всеми.

Беднягу П. хотя бы вычислили сравнительно быстро. Но вот через года полтора, прошедших с начала моей службы, среди ночи раздался звон бьющегося стекла. У входа в помещение стоял сержант-старик из соседней эскадрильи и еще кто-то. Продолжая начатую, пока мы спали, беседу, сержант произнес примерно следующее: «Я сказал, что смогу, – значит, смогу!», и на пол посыпалась очередная партия стекла, выбитая из двери крепкой головой. Разбуженный люд вынужден был признать, что собеседник, оспаривавший сержантские способности, оказался абсолютно неправ.

Один из стариков соседней эскадрильи, живший недалеко от моей койки, поутру с прилежностью девушки, готовящейся к свиданию, красил щетину взъерошенных усиков в радикально черный цвет. Черная щетка под носом – это было именно то, что надо, чтобы заставить обратить внимание на его маленькое, траченое оспой лицо. Вот и запомнилось.

Рем-кова перевели в мое отделение примерно через два года с начала службы. У него был сложный характер и свое понимание того, что и когда делать, и мы, бывало, конфликтовали. Дошло и до драки, причем первым не выдержал я. Но каким серьезным и сосредоточенным становился Рем-ков у гимнастических снарядов – это надо было видеть. Гимнастом он был непревзойденным, по крайней мере, в пределах нашего полка. За одно это я его уважал в той же степени, в какой он меня бесил. 

Когда я спросил, откуда он и где был раньше, Рем-ков охотно рассказал. В первый день прибытия на аэродром ему было приказано ждать своего командира. Он послонялся вокруг самолетов. Никто к нему не шел. Он еще послонялся, потом подпрыгнул и сел на крыло истребителя. На его несчастье, он уселся на подвижную часть крыла, называемую закрылком. Отклоняясь, закрылки изменяют подъемную силу крыла и делают свою работу при взлете и приземлении самолета. Закрылок под тяжестью Рем-кова стал опускаться, а Рем-ков, соответственно, – скользить вниз. К моменту своего приземления он понимает, что сломал боевой самолет стоимостью в миллион. В отчаянии Рем-ков находит какую-то проволоку и добросовестно обматывает ею крыло, чтоб держалось.

И тут, наконец, появляется его новый начальник. Рем-ков честно во всем признается и, видя странное выражение на офицерском лице, торопится успокоить: «Но теперь все в порядке, я его починил!»

«С тех пор я работал кочегаром», – завершил он свой рассказ.

Рем-ков тоже давал присягу.

В полку появились те, кому надлежало то ли год, то ли полгода отслужить после вуза. Этот народ держался степенно, чуть в стороне, бережно неся в себе интеллект, груз знаний и житейский опыт. С одним из них, ленинградцем, я довольно много беседовал. Мы делились мыслями о том-сем, рассказами из своей жизни. Отношения были, как мне казалось, вполне приятельскими.

Однажды я попросил у него взаймы рубль. Один рубль на короткий срок. Через пару дней я смог деньги отдать. Но спеша вернуть долг, стал отдавать тем, что в данный момент оказалось в кошельке: не как он мне – одной бумажкой, а двадцатикопеечными монетами, что, конечно, было неправильно. На этом дружба и закончилась. Возмущение моего старшего товарища было столь велико, что про мои подлость, непорядочность и коварство он поведал своему продвинутому окружению. «А еще задушевные разговоры вел, про то-се рассказывал!» – ставил он на мне жирный крест. Я открылся с потрясающе темной стороны.

Кроме П. значительно раньше времени, но уже из полка и по совершенно другой причине, отправился домой еще один наш сослуживец. В паре коек от меня жил неспешный, спокойный, небольшого роста и округлый мужичок нашего возраста с подходящей ему фамилией. Ну, скажем, Мороз. Коалы приняли бы его за своего. Не представляю его действия по тревоге. Глядя на него, и в голову не могло прийти, что этот мачо уже солидный отец семейства. Мало того: пока молодой отец наслаждался солдатским бытом, родился еще один член семьи, доведя папу до статуса, при котором не служат. Полковые на этот факт реагировали кто с завистью, а кто с сочувствием: поди знай, какая из двух несвобод злее – армия или многодетная семья. Нам все же было в среднем по двадцать, и подавляющее большинство свободой еще не насытилось.

Лично я его чудаком не считал, не обсуждал и, тем более, не осуждал, но решил упомянуть в комплекте с другим случаем на семейную тему. Со следующим призывом в эскадрилье появились два шахтера из Донецка, сильные и суровые, как челябинские сталевары. Без никакого культуризма они делали чудеса на перекладине и с легкостью манипулировали гирями. Никому и в голову не приходило назвать их «салагами» или иным образом противопоставить благородному стариковскому сообществу. Как-то разговор коснулся цветов. Один из них с возмущением заметил:

– Я вообще не понимаю, как мужик может что-то соображать в этих бабьих делах!

Я попробовал возразить:

– Ну а как же? Вот, к примеру, ты хочешь девушке цветы подарить или жене.

– Зачем?!

– Ну, если девушка тебе нравится или, скажем, праздник.

– <..…>! («ерунда!» – VL). Я женат. До того жил один. Но ты смотри: приходишь домой. Устал, как собака, а тут посуда немыта, белье грязное. Бардак. Вот и женился. Теперь совсем другое дело. Но какие, к <….>, цветы?!»

Нелегальный путь на аэродром, то есть не по шоссе, пролегал через поле. Он был короче и, кроме того, ценился минутами относительной свободы и отдыха, особенно летом. Народ расслаблялся, шел не строем и даже сняв пилотки. Начальство было недовольно, но к стенке не ставило и в козлы не вязало. В тот раз через поле шел бойкий и веселый Джурабаев из нашей эскадрильи.

Довольно-таки в стороне от тропы, проложенной нарушителями воинской дисциплины, виднелись остатки древнего клозета. Несмотря на то, что это было сооружение, которое меньше всего ожидаешь увидеть в чистом поле, никому не приходило в голову руины подвергнуть исследованию. Джурабаеву – пришло. Он сунулся к развалинам и провалился. Несмотря на малый рост, Джурабаев обошелся малыми потерями. Но хотя провалился он не глубоко, этого оказалось достаточно, чтобы его следующей мыслью было зачем-то снять сапоги.

Таким, шагающим босиком, его и обнаружило полковое начальство, непостижимым образом и с непонятной целью возникшее на тропе. Солдат без сапог – это даже хуже, чем без головного убора или белого подворотничка. Это и не солдат вовсе, а кошмарный сон старшины. На грозный и резонный вопрос, почему без сапог, Джурабаев ответил совершенно искренне: «Шел на арадром упал в туалет товарищ подполковник!» Подполковник полагал, что знает все варианты ответов: «Жарко, товарищ подполковник!», «Мозоли, товарищ подполковник!», «Виноват, товарищ подполковник!», «Так никто не видит, товарищ подполковник!», поэтому растерялся и, с опаской посматривая на сапоги, которыми размахивал Джурабаев, отпустил его с миром.

Настоящим островом свободы был лазарет. В этом замечательном месте я провел пару раз по нескольку дней. Оно было бы замечательным и без телевизора, но телевизор там тоже был. В один из таких дней давали концерт Мирей Матьё. Она только-только восходила к зениту и вот каким-то чудом сходу проникла на советское ТВ. Мирей нам понравилась, и мы решили ей об этом написать. Кто знает, как сложилась бы судьба юной французской девушки, если бы среди нас не возникли разногласия по поводу языка коллективного лирического послания. Пока мы их улаживали, наступило исцеление, окончательно загубившее идею.

И раз уж заговорили о лазарете. Какой солдат не мечтает отлежаться в нем посредством головоломного анамнеза! Но для начала надо в лазарет попасть. Записаться на прием у дежурного по роте можно было лишь в определенные утренние часы. Если, скажем, в четверг заболел зуб, и ваши щеки потеряли всякую симметричность, а утро пятницы занято какими-то неотложными делами, то попасть к врачу можно лишь, записавшись в понедельник. То есть у врача ты – во вторник. К этому времени худеешь на несколько килограммов и готов на все, чтобы избавиться от боли. Поэтому стандартный способ избавления – удаление не воспринимался тогда как нечто, могущее впоследствии осложнить жизнь. Однако, это уже чудачеством не назовешь.

Сам я мало уступал по наивности тому учителю-филологу, что был озабочен судьбой уносимых воздушным потоком импульсов. Просто у каждого из нас была своя ниша. На вводной лекции в учебке я вызвал бурное веселье присутствующих тем, что спросил, будем ли мы изучать английский.

Не удовольствовавшись результатом, чуть позже на одном из собраний я предложил не материться. Ну, хотя бы в объеме, способном утопить мысль в простейшем предложении. Ну, что бы не через слово. Тут уже было не до веселья. Народ откровенно не понял, на каком основании его пытаются лишить главного завоевания эволюции – речи. Судя по репликам с мест, я не должен был питать на этот счет ни малейших иллюзий.

Справедливости ради надо отметить, что переклинить может вполне нормальных людей. В общем-то, история незатейливая, но финал мне нравится.

Под корпусом Су-9 расположен трезубец с острыми краями, небольшой и поэтому малозаметный. Настоящие три ножа. Снуя под самолетом, очень неприятно задевать за них стриженой «необутой» головой (пилотка в таком положении так и так спадала). Но дело не в этом. Трезубец был антенной системы радиолокационного распознавания (СРЗО), или попросту – запросчика-ответчика, выясняющего государственную принадлежность сомнительного объекта. Работоспособность устройства чаще всего проверяли с помощью простой неоновой лампочки, которую кто-нибудь из нас постоянно носил в кармане: поднесли к антенне, горит – значит, излучение есть, передатчик работает.

Одним погожим, но весьма морозным днем чья-то неонка никак не хотела загораться, хотя по всем признакам устройство было исправно. Дело шло к концу работы. Собрался консилиум аж с участием полкового электронного начальства. Все равно не горит. По идее, надо бы проверить приборами, но за ящиками контрольно-проверочной аппаратуры никого не посылали. Начальство передавало лампочку друг другу, лезло в кабину, включало и выключало оборудование, снова тыкало лампочкой в антенну, дивилось и сокрушалось. Никому не хотелось снимать агрегат, состоявший из множества блоков, тащить в ТЭЧ, досконально проверять и заниматься ремонтом. Всем хотелось домой.

           Время шло. И тогда я, подгоняемый усиливающимся морозом, решился предположить то, что было заведомой глупостью хотя бы потому, что не пришло в вышестоящие головы. Преодолевая мощь начальственного опыта и авторитета, я предложил найти другую неонку. Пошарили по карманам, поднесли к антенне. Лампочка расцвела зарею новой, и все радостно разбежались.