Яровы

Наверное, мало методов, которые с такой оперативностью и неумолимостью, как это было в советской армии, вынуждали знать доселе неизвестный язык. «Неизвестный» – это не гипербола: слухи о хорошем и повсеместном обучении русскому языку в республиках Союза несколько преувеличены; кое-где кое-кто русским владел именно благодаря службе в армии. Обязательное школьное образование на поверку оказалось далеко не везде обязательным или просто далеким от понятия «образование». Позже мне доводилось бывать в селах, где мужская часть населения худо-бедно служила переводчиками при женской.

Через три недели после прибытия в ШМАС, шестого декабря, мы принимали присягу. Каждый из нас зачитывал текст, упакованный в красную папку. Мероприятие прошло спокойно, по-деловому. Для эмоций по случаю сколь торжественного, столь ответственного мероприятия места не оставалось – народ был озабочен тем, чтобы добраться до конца текста. Часть народа половину слов явно не понимала. Это, очевидно, было не столь важно. Главное, факт принятия задокументирован, и теперь под словами «если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая нена́висть (почему-то непременно с ударением на втором слоге) и презрение трудящихся» стоит подпись самого потенциального клятвопреступника.

Список правонарушений, за которые девятнадцатилетний пастух и он же трехнедельный воин весьма необдуманно призывал без всяких оговорок поставить себя к стенке, был длинным и неоднородным. Клялся он «быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным… хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников… добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству… защищать её (родину) мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни». Хоть что-нибудь, да нарушить из этого – легче легкого. Да я не знаю не нарушивших. Просто не всех наказывали. А если наказывали, то ведь не как за нарушение присяги: наказывали объявлением выговора, лишая увольнений, присуждая наряды или сажая на «губу». Получается непоследовательно даже в том смысле, что сам же нарушитель требовал всей строгости закона, презрения и ненависти, а его на кухню. Разобраться же в связи последнего дыхания с верностью правительству предлагаю самому исторически многоопытному читателю.

Так неужто в этой торжественной клятве хоть что-то, но, страшно сказать, ради красного словца и вящего испуга? Испуга – да, а на красно словцо не похоже. Ибо нарушение присяги было синонимом закрепленного в тогдашней конституции понятия измены родине, за которую полагался расстрел. На деле, кстати, совсем не такой изящный, как в кино, без всякой стенки. Вот текст статьи 133: «Защита Отечества есть священный долг каждого гражданина СССР. Измена Родине: нарушение присяги, переход на сторону врага, нанесение ущерба военной мощи государства, шпионаж – караются по всей строгости закона, как самое тяжкое злодеяние». Вот так вот просто.

Совершенно понятно, что нарушения бывают разными, и нельзя сравнивать отсутствие пуговицы на гимнастерке со шпионажем в пользу супостата, но несуразица на самом высшем уровне, в самом, можно сказать, корне – налицо. В пользу несуразицы говорит только одно: если бы соблюдалась буква закона законов, с численностью военнослужащих СА могли возникнуть трудности.

А если, ко всему, проблемы с языком? Если в первые дни службы непонятки начинаются уже на уровне команд «направо-налево»? Тогда в приведенном тексте основного закона страны ни много ни мало таилось: «Государство предупреждает: незнание русского языка ведет к измене Родине!» Именно таилось. Никаких требований  к знанию русского языка как языка армии не было (вопрос о правомочности самих требований оставим в стороне; возможно, в этом вопросе и была зарыта собака: ведь в СССР не существовало государственного языка, все языки народов страны были как бы равны). Даже не так: касающиеся языка вопросы, при всей их серьезности в армейской (а, следовательно, и боевой) обстановке, где не регламентировался разве что бок, на коем надлежит почивать, просто не были предусмотрены. Однажды ты без особой инициативы со своей стороны спускаешься, бросив любимую отару, с гор или отлучаешься от милой сердцу наковальни, и на три года все последствия от твоего незнания с непониманием – только твои проблемы. Три недели и – грозная клятва с ее карами, которые ты сам же на свою голову и призываешь. Это что касается присяги. Нанести же некоторый ущерб военной мощи можно даже добросовестным выполнением указания «Утопи рычаг поглубже!»

Жила-была когда-то в одном царстве, именуемом в учебниках «тюрьмой народов», Русская императорская армия. Вот что пишет Википедия о приведении к присяге в те мрачные времена. Хотя акцент в цитируемом месте статьи делается не на языки, а вероисповедание, все равно занятно сравнить: «Поступающие на военную службу магометане приводились к присяге по особой форме, на том из принятых в оной пяти языков, какой был известен присягающему». И несколько далее: «Порядок приведения к присяге евреев и форма еврейской присяги для поступления в военную службу были изложены в Уставе Духовных Дел Иностранных Исповеданий. Согласно указанному уставу евреи приводились к присяге во всякое время, кроме субботних и праздничных дней, в синагогах или молитвенных школах… начальствующими лицами и раввином или помощником его, в присутствии двух свидетелей из евреев, где это возможно».

Но потом на 1/6 земной тверди всех уравняли, а Бога отменили. Процедура упростилась.

Совсем, однако, искоренить предрассудки так и не удалось: из призыва в призыв переписывались варианты «молитвы», находившей искренний и горячий отклик в солдатских сердцах. Каким бы далеким от совершенства ни был любой из вариантов с точки зрения религиозных представлений и тонкого юмора, от сути торжественной клятвы он располагался несравнимо дальше:

«Да упаси, Господи, от отбоя позднего и от подъема раннего, от тренажей химических и зарядок физических, от проверки дивизионной и губы гарнизонной, от порции малого веса и старшины-беса, от овса, перловки и строевой подготовки.

Да упаси меня, Господи, от снов несуразных и девок заразных, от занятий политических и всех работ физических, от нарядов и караулов, и вечерних прогулок.

Да упаси, Господи, от ночных тревог, от утреннего развода и замкомвзвода.

Да преврати, Господи, Неву-матушку в водку «Московскую» и ее притоки в пиво «Жигулевское».

Да здравствуй, Пресвятая матерь Демобилизация!

Аминь!»

Полагаю, порядок вещей в «обществе, избавленном от религиозных и национальных предрассудков», порождал проблемы и для самой армии. Перемещение во встречных направлениях сотен тысяч военнослужащих за тысячи километров от родного дома, не считаясь с существенной разницей в климатических условиях, языках, национальных и региональных укладах, менталитете, не говоря уже о проблемах обучения военным премудростям и финансовых затратах, – это не прихоть генералов. Это вытекало из несоответствия официальных утверждений об особой «новой общности», «великой дружбе» и единстве народов СССР реальности. Что совсем не означает, что на деле процветало нечто обратное, непреодолимый антагонизм. В истории примеров сосуществования и сотрудничества людей разных национальностей навалом, и СССР не был исключением. Как и не был полностью избавлен от древних как мир взглядов на все непривычное, чтобы не сказать от ксенофобии. Да и понятия родины, если копнуть, на одной шестой суши зачастую значительно отличались.

Наверное, в идеале армия для эффективного управления и должна быть единой. Но в огромном «союзе нерушимом республик свободных» и мысли не допускалось о  возможности каких-либо республиканских армейских формирований. Сколь, по меньшей мере, некоторые их виды ни казались целесообразными, в них виделась угроза той самой нерушимости («Да вы представляете, что бы тут началось!»). Поэтому советская армия представляла собой многомиллионный постоянно и продуманно перемешиваемый национально-республиканский коктейль. То, что при этом одна компонента коктейля доминировала, и это большинством считалось естественнейшим явлением, в быту порождало последствия, скорее, курьезные. «Ну ты чё – нерусский, что ли?!» был, наверное, самым популярным вопросом, задаваемым не к месту, хоть и без злого умысла.

Фамилия Э-ра (произносимая примерно как «Йы́э-áру») довольно распространена в Эстонии и имеет философски-романтичный оттенок: jõe – от слова «река», «речной», aru – «разум», «смысл». Специалисты выразились бы точнее. У меня, правда, есть подозрение, что своя фамилия устраивала Эл-ра даже без оттенка.

Когда мы впервые явились на аэродром в Тапа после Пушкинской школы, нас построили по приказанию полкового босса по РЛОошным делам. Каждый из нас называл себя и тем самым фиксировался в командирской голове. Небольшая группа эстонцев – их в полку было человек пять – доставляла наибольшие хлопоты памяти босса.

Доходит очередь до Э-ра. Он представляется:

– Рядовой Jõearu!

– Как?

– Jõearu!

Небольшая пауза.

– Будешь Яров! Следующий!

У Э-ра была «довоенная» фотография, которую он дал мне на память. С фотографии смотрел улыбающийся, слегка усатый и тщательно причесанный молодой джентльмен. Он, рабочий из Пярну, таковым и был. Даже если и ругался, то мягко, незло. Оставалась еще одна фотография, уже в военной форме и без усов. Причесывать тоже было нечего. Она ему вдруг так не понравилась, что, написав на обратной стороне «Дурак», он собрался тут же ее выкинуть. Я уговорил и ее отдать мне, дополнив надпись: «Дурак дураку» – очень уж совпадали наши тогдашние взгляды на собственное положение, начиная с внешнего вида. Э-р замялся, я настаивал, и он так и сделал, но в последний момент в скобках приписал по-эстонски «Разъяснение: Виктору от Э-ра».

Он не полез в бутылку: ведь и лихое перенаименование было лишь следствием общего порядка, то есть уже закономерностью, так чего уж там. Количество когтей у шестилапой кошки вызывает значительно меньше эмоций, чем сама кошка. А если бы полез, то, оспаривая приказ командира, нарушил бы присягу, то есть изменил родине. Абсурд? Несомненно. Но мы все этот абсурд поддержали, закрепив свое согласие подписями (насколько добровольно – это другой вопрос).    

Получилось всяко к лучшему, поскольку Э-р тут же попал к этому нашему общему шефу (как выяснилось впоследствии, в целом неплохому дядьке) в непосредственное подчинение.

Что ни говори, но армия способна, пусть даже в качестве побочного явления, не только уши отморозить, но, как видим, и языку обучить, и кругозор расширить. Вопреки всем методам стандартизации, которым нас подвергали Вооруженные силы СССР, мы продолжали оставаться настолько разными, что не переставали изумлять друг друга.

Исходя из факта чтения присяги, в кириллице более-менее разбирались все. С латиницей на бескрайних просторах дело обстояло не столь радужно. Случалось, десятилетка в кирилличной республике не гарантировала понятия о латинском алфавите. Бывали и приятные исключения. Один из моих приятелей стоял у окна казармы и читал газету «Noorte Hääl». И вдруг заметил, что ему через плечо заглядывает – не помню, как звали – то ли студент, то ли выпускник уже знакомого нам Душанбинского университета – кузницы филологов. «Ты что, знаешь эстонский?» – спрашивает обалдевший эстонец. Тот с достоинством отвечает: «Совсем эстонский – нет, но латинские буквы мы учили, поэтому понимаю!»

Через лет пятнадцать меня впервые занесло в грузинское местечко Барисахо, показавшееся тогда с непривычки вершиной и концом света одновременно. Там было почтовое отделение, и нам пришло в голову отправить лишние вещи домой, чтобы не таскать их на себе по горам еще десять дней. Так работницы почты никак не могли найти номера почтовых отделений Риги. Наконец, самая сообразительная из них предложила плясать от Киева: Киев в их списке был, а там и Рига.

 Ладно уж большая и далекая Средняя Азия и маленькое горное Барисахо (из которого вещи-таки дошли до Риги, а не Киева), но белорусы и украинцы, которым до «латинских» рубежей рукой подать! При некоторых из них, фактически соседях, можно было смело пользоваться латиницей навроде кода. Они же интересовались, какие у нас в ЛССР деньги: «Тоже фашистские?» Ну, то есть марки, немецкие, как и язык.

 По утрам после пробежки и физзарядки наступал черед личной гигиены. В умывальном помещении стояло длинное жестяное корыто с многочисленными кранами над ним – система, знакомая по пионерлагерям. Про себя я ее называл «свиноматкой». Из кранов текла холоднющая вода. Если потерять осторожность, набирая в рот воду при полоскании, зубы трескались. Мы, «северяне», спешно умывались, торопясь в тепло. А грузинские парни, голые по пояс и распевая, с удовольствием плескались, опрокидывая мои тогдашние представления о солнечной Грузии.

 Пригодились строевые занятия в средней школе. Оказалось, с этим делом в стране тоже обстояло по-разному. Элементарные вещи, такие как повороты по команде, шаг в ногу, «смирно!» и «вольно!» для некоторых были подобны латинице. Учились с нуля и мучились. Можно было подумать, что у вспотевшего от натуги бедняги требуют выполнить не команду «кррру-гом!», а исполнить «Танец маленьких лебедей» своей парой ног за всех лебедей сразу.   

  Оказалось, что расхожее выражение «он до армии паровоза не видал» не всегда что-то обидное, потому что констатация факта.

  Оказалось, что здоровенные мужики способны до потери сознания бояться прививок.

 Не прошло и пары месяцев с начала службы, как настал праздник и на их улице. Обнаружилось, что я не знаю и коню понятных вещей. У ШМАСа было свое натуральное хозяйство. Один из нарядов заключался в том, чтобы на телеге, запряженной лошадью, привозить из хозяйства продукт, а обратно – остатки продукта. Лошадью служила старая опытная кобыла, знавшая маршрут и специфику передвижения лучше возницы, потому что возницы менялись, а кобыла занималась этим всю жизнь. Единственное, чего она не умела, – это себя запрягать. В такой наряд меня вскоре и угораздило. Почти.

 Парни обзавидовались: лафа, а не наряд. Сиди себе в телеге и катайся взад-вперед, созерцая окрестности, по которым сам Пушкин пешком ходил. Я же был в панике. Не то чтобы я никогда не видел хомута, оглоблей и прочих ремешков, но по отдельности. Как сложить все это вместе с лошадью, я не представлял. Необходимый мне процесс запрягания тех лошадей, которых в свое время видел в комплекте с рижскими возчиками, да еще в «Чапаеве» и «Великолепной семерке», остался за кадром или был безобразно скомкан. И водить я умел велосипед и автомобиль, но не транспортное средство без руля и тормозов, хоть и с хвостом.

 Поскольку весь этот зоологический ужас случился, когда мы еще не пообтерлись, объясняться с начальством очень не хотелось. Рискуя поплатиться за ревизию приказа, удалось полулегально обменять конный наряд на работу в свинарнике. Там было все проще и понятней, хоть и не без недостатков.

Народная зависть сменилась на жалость к городскому дурачку, за просто так выпустившему из рук залетевшую не по адресу жар-птицу.

Поистине цивилизационный разрыв существовал между западом и востоком, где одну сторону представляли «славяне» с «прибалтами», а другую – туркмены, узбеки, казахи, татары, а заодно и кавказцы, не говоря уже об остальной «азии», не вписывающейся в пределы Советского Союза. И ничего, что «запад» при этом простирался до самого Дальнего Востока. Если доходило до рукоприкладства, то внешне поводы, как и в других случаях, не были откровенно национальными, но это сидело там, в сознании: говорят громко и непонятно, выглядят не так, как надо бы, и даже носовые платочки у них цветасты и в рюшечках. Мало того, им не нравятся наши манеры!

Существовали, правда, периоды, когда цивилизационный разрыв в одной отдельно взятой эскадрилье нашего полка сводился к минимуму. Они, как правило, совпадали с моментами, когда одна из сторон получала посылку с орехами, урюком, курагой, изюмом и аллах его знает, чем еще.    

Эстетические предпочтения – большая сила. Для нашего полка организовали встречу с ракетчиками из сопредельного дивизиона, побывавшими во Вьетнаме на стороне дружеского северовьетнамского народа. Советские ракетно-зенитные комплексы со всей их обслугой активно включились в военные действия лишь в 1965 году. С той поры война во Вьетнаме стала отчасти войной советских подразделений ПВО с американской авиацией. Однако оказалось, что как раз об этом ракетчикам особо рассказывать было нечего. Разве что с гордостью упомянули про свою технологию, позволявшую сбивать с толку систему наведения американских ракет и «перекидывать» их через свои, советские позиции. Причем так, что эти ракеты валились на подопечных вьетнамцев. 

Чувствовалось, что вьетнамцами ракетчики недовольны. И то сказать: культуры – ноль. Беднота. Одеты все одинаково: балахон и широченные штаны; на голове – сами знаете, соломенное что. И вот представьте: на глазах у всего наступающего или отступающего по большаку народа такая вьетнамка отходит чуть к обочине, кладет винтовку на землю, приподнимает необъятную штанину и… писает! А на банку-другую с консервами, которую советские военнослужащие от всей души подкидывали братьям вьетнамцам, те, мол, бросались, как свора голодных собак.

С другой стороны, жаловались на китайцев. Советские ракеты шли во Вьетнам через Китай. Так китайцы закрашивали советские надписи и заменяли своими, типа, «Сделано в КНР». Таким образом китайцы стремились приуменьшить значение помощи Северному Вьетнаму братского советского народа и преувеличить значение помощи братского китайского народа. С ними ракетчикам тоже хотелось разобраться, но китайских позиций поблизости не оказалось, и дружеский опыт переадресации вражеских ракет их так и не коснулся.

Тем временем я, попав под мирное эстонское небо, в соответствии со своими интернациональными принципами стал интересоваться эстонским языком. Выспрашивал у Э-ра и записывал слова и фразы по-эстонски. Их набралось несколько десятков, не считая числительных. Но тут воспротивилось все мое индоевропейское нутро. Оно отказалось признать систему финно-угорского словообразования вообще и 14 падежей в частности. Произношение тоже не поддавалось. То есть мне казалось, что получается, но лишь до тех пор, пока, уже в университете, сокурсники родом из Эстонии не поинтересовались, что это за язык.

Но я не терял надежды. В начале семидесятых годов мы теплой светской компанией проезжали через Пярну, и у меня появилась идея навестить Э-ра. Желая продемонстрировать свои лингвистические преимущества, я спросил у встречной дамы дорогу. И шли бы сокурсники лесом: она меня поняла. Последовал обстоятельный ответ.

           Это она, конечно, зря. Казалось бы, чего проще: «вам туда!» и взмах рукой. Я бы не обиделся. Между тем, руки изящно дублировали описание, надо полагать, извилистого пути. Приближалась позорная развязка. Подобно коту, что с надеждой следит за траекторией куска колбасы в руке хозяйки, дискутирующей по телефону, я не сводил глаз с рук дамы. В конце концов, дама добралась до цели. Я как можно душевней произнес: «Tänan!» и гордо повернулся к своим, на лицах которых уже лежала тень унылого сомнения: «Нам в ту сторону! Примерно».