Искусство и мода

Искусство

Мой разносторонний вклад в искусство начался с боевого листка в учебке. Видимо, из тех же соображений, что и при назначении старшим по размеру нижних конечностей новобранцев, меня назначили редактором. В боевом листке отмечались значительные события масштаба учебной роты или политические события мирового масштаба типа 7 ноября и 23 февраля. Я попробовал было выразить сомнения в целесообразности, а то и идеологической опасности такого назначения, но аргументы против приказа – что средний палец против лома. Нет, никаких диверсий я устраивать не собирался, но избытком художественного воображения не страдал, рисовал так же хорошо, как и пел. По-военному оперативно мог изобразить каменную стену, дерево и флаг. С таким багажом мне надлежало оформить материал «Наши маяки», в котором наглядно, чтоб проняло, отобразить как передовиков, так и отстающих. Вручили список.

Остапу Бендеру на «Сеятеля» дали несколько дней, а потом попросили с парохода. Мне дали сроку вечер, а о том, чтобы «попросили с парохода», можно было только мечтать. Так родился образец  солдатско-политического кича. На стандартном листе ниже нанесенной в типографии надписи «Боевой листок» я красиво написал от руки «Наши маяки», а все оставшееся пространство заняло изображение вполне натурального маяка из красного кирпича, стоящего на основании из бурых валунов. Маяк источал уходящие в голубую даль желтые лучи с именами отличников боевой и политической подготовки нашей роты. Именам отстающих было уготовано место у подножья, и они чернели, извиваясь, среди неприглядных булыжников. Дерево и флаг я приберег до следующих выпусков.

Те, кто нашел себя в каменной груде, смотрели на шедевр со зловещей ухмылкой, у передовиков ухмылка была повеселей, а я чувствовал себя предателем народа. По-моему, я переживал больше, чем они все.     

Как положено, у нас были свои строевые песни. Одна имела определенное отношение к авиации – «Главное, ребята, сердцем не стареть», другая к авиации отношения не имела никакого, зато содержала припев «Солдаты, в путь, в путь, в путь! А для тебя, родная, есть почта полевая». Этим вторая песня вызывала оживление среди наших эстонцев. Троекратный «путь» эстонский слух выделил сразу. В их понимании он, с небольшой коррекцией в произношении, являлся очень неприличным словом, поэтому песня, на радость старшине, пользовалась популярностью и отдельными местами исполнялась даже с излишним пылом.

Петь должны были все; отговорки, касающиеся отсутствия вокальных данных, категорически пресекались. Тех, кто пытался просто открывать рот, опытный старшина определял мгновенно. Понятное дело, что известные каждому советскому  человеку строчки «когда поют солдаты, спокойно дети спят» к нашему хоровому мастерству отношения не имели. Не могли спать дети. Укрывались с головой и страдали. Разве что речь шла о несчастных без малейших признаков музыкального слуха.

Тем не менее, безжалостное руководство продолжало гнуть свою линию. Еще в учебке оно поставило задачу организовать латышский квартет, потому что, как известно, все латыши уже родятся певучими певцами. В квартет, сломив мое упорное сопротивление, запихали и меня. Петь я никогда не умел. Правда, в школьном хоре, в который тоже не особо стремился, я так искусно прятался за спины поющих, что меня продержали несколько сезонов. Короче, слушателям, не говоря уже об остальных трех членах квартета, приходилось меня терпеть. Аккордеонное сопровождение обеспечивал рядовой Borščovs родом из восточной части Латвии. Как единственный профи в нашем творческом коллективе, умевший исполнить и «Zilais lakatiņš» («Синий платочек», но не тот, что голосом Шульженко, а нотами Розенштрауха), и «Kad es vēl biju maziņš zēns» («Когда я был еще малышом»), и «Kad jūŗa krāc un kaijas klaigā» («Под рев стихий и крики чаек»), он переживал особо. Слыша меня, он страдал, как от зубной боли.

Поскольку выдворить меня из художественного коллектива он был не в силах, Борщов решил за свои страдания мстить. Я стал от него часто слышать «Ei, kugočku gribi?» («Эй. кугочку хочешь?»), за чем следовал громкий заливистый смех; лицо Борщова приобретало опасно красный, почти багровый цвет. Не искушенный в тонкостях гастрономии народов мира, сначала я не мог понять, в чем соль. И только со временем для меня сложилась цепочка борщовской логики: в отместку я был определен в евреи, и таким образом отсутствие у меня должного музыкального слуха стало для Борщова чем-то даже приносящим удовольствие.

Прежде чем наш коллектив прекратил свое существование в связи с окончанием учебного процесса, пару-тройку раз я успел попортить людям нервы даже за пределами школы.

Эмиль Горовец покинул советскую родину в 1973 году. А жаль, мог бы и раньше. Мы были бы избавлены от ежеутреннего кошмара, когда из скромных по виду, но способных на многое динамиков, предназначенных поднять нас в ружье в любое время суток, рвалось «Ка-та-риии-нааа, ох-ох-ооох!» и «Леди-мадонна, люди говорят» – перепевки Перри Комо, The Beatles и других популярных иностранцев с неуклюжими, но понятными советскому человеку текстами: «Леди Мадонна, люди говорят, ты безумно любишь здесь своих ребят».

„Caa-taa-reena,O’ Ho Ho!
When we kiss, Purdy Miss,

Purdy Miss, I’m in ecstasy!” – это у Перри Комо.

„Ка-та-риии-нааа! Ох-ох-ооох!

Как ты странно идешь,

Ты вот-вот упадешь!” – жизнерадостно прочил сладкоголосый Эмиль.

Особая роль искусству, усиленному боевыми громкоговорителями, отводилась в день выборов. В этот чудесный праздничный день вообще не объявляли подъема. Просто в шесть утра динамики начинали вопить что-то до того неприемлемое, что покинуть стены этого сумасшедшего дома было наилучшим выходом. Мы отправлялись на участок для голосования, получали бюллетени и выстраивались в очередь к урне. Не к кабинкам, а к урне. (Еще в том возрасте, когда на эту странную процедуру, называемую при всей своей безальтернативности выборами, я ходил с родителями, у меня возник вопрос: «А что там, в этих кабинках?» «Ну, ты можешь туда зайти и вычеркнуть того, кто числится в бюллетене!» «А как же без него?» «Можешь вписать хоть себя самого!» На осуждающих глазах у всего притихшего советского народа и – что немаловажно – блюдущего персонала ты, белая ворона, черная овца и ложка дегтя, гулкими шагами пересекаешь зал, откидываешь ширму и скрываешься за ней… Ну нет! За советские годы ни разу не видел, чтобы хоть раз одна из этих ширм шелохнулась. А уклониться, не проголосовать и провести утро по своему несознательному усмотрению и подавно представлялось чем-то сродни передачи фотографии аэродрома субъекту в темных очках, ярком галстуке и за доллары).

Потом мы слушали рапорты о том, какое подразделение проголосовало раньше всех. По-моему, к полвосьмому-восьми утра все заканчивалось.

И обед был праздничным. 

J.R. музыкальных академий не кончал, но был чрезвычайно интеллигентен, из семьи ссыльных, детство провел в Сибири, что, как ни удивительно, не мешало ему потом в своем городке заниматься партийной работой. Он был старше нас и многое знал. Еще в учебке во время нудных мероприятий типа чистки картошки J. развлекал нас рассказами, анекдотами и самыми разнообразными песнями. Раз во время одной такой ночной чистки он решил то ли слегка похулиганить, то ли в самом деле просветить, и после короткого вступительного слова затянул Die Fahne hoch Хорста Весселя, а потом и «Эрику», но на эстонском. (Никаких симпатий по отношению к нацистам он, конечно, не испытывал. Слова первого марша, кстати, перекликаются с интернационалом, а Erika – так и вообще «любовь, разлука и цветы». Главное же – мелодии, намертво привязанные к «классическим» исполнителям и, казалось бы, безошибочно узнаваемые – они звучали чуть ли не в каждой ленте «про немцев»). И тут под звуки гитлеровского марша на кухню является тот самый грозный старшина, юность которого немцы изгадили. Оставалось ждать, что теперь будет.

Старшина останавливается у входа и показывает знаками, чтоб, мол, не прерывались. Он обводит нас необычно ласковым взглядом, потом растроганно произносит: „Эх, хорошо поете, ребята!” И, преисполненный гордости за своих, тихо удаляется.

С «большой земли» доносились отголоски музыкальных новинок. По иронии судьбы парой радиоприемников, которые их доносили, обладали наши азиатские коллеги, которых эти новинки совершенно не волновали. Зачастую они пользовались радио после отбоя. Сердце кровью обливалось, когда, не в силах дослушать до конца «Wooly Bully» – новинку группы Sam the Sham & the Pharaohs или «It's All Over Now» от Rolling Stones, они переключались на свой любимый репертуар заклинателей змей.

Поэтому мы, несколько энтузиастов, решили играть сами.

К тому времени, когда созрело такое решение, старую гвардию, среди которой был некто из рижской консерватории, уже стали одолевать мысли о скором возвращении домой, и из всех претендентов на роль руководителя музыкального коллектива серьезными для этого основаниями обладал лишь Толик из Таллина, не расстававшийся в казарме с гитарой. Более того, он изготовил и электрогитару, выпилив из доски ее рогатый корпус и, как это было принято в то время, обезглавив беспризорную телефонную трубку, и у него чесались руки испытать инструмент в деле. Я мог что-то исполнить на клавишных и воспроизвести в нужном порядке три аккорда на гитаре, мной же специально под них настроенной. Моей сокровенной мечтой была ударная установка. Группа включала еще двух музыкально одаренных товарищей. Один из них был готов играть на чем угодно, но не имел ни малейшего понятия о ритме, а другой притащил с собой медную трубу величиной с два наперстка и извлекал из нее звуки, не приближавшие к эталонам – The Beatles и The Rolling Stones. Тем не менее, у каждого из нас существовало свое единственно верное видение творческого процесса и ожидаемых результатов, которым мы непрестанно делились, устраивая из репетиций восточный базар. Армейский опыт единоначалия грустил в уголке.

На наше счастье, в клубе офицеров ощущался настоящий музыкальный голод. Народ был готов танцевать подо что угодно, а тут мы, да еще с западными веяниями, позволявшими не пораженному вирусом привередливости залу попрыгать в шейке или летке-енке или вспомнить старый добрый твист.  

Мне нравились басы. Любовь к субконтроктаве раз привела к тому, что, как мне потом сообщили, в зале стоял сплошной гул. Но поскольку танцы не прекращались, я об этом до поры до времени не подозревал. Наверное, только в авиации умеют танцевать под равномерное гудение. Другой опыт оказался менее удачным: я озадачил всех, включая самих музыкантов, исполнив азартное вступление на незадолго до этого добытом барабане необычной формы, заревевшем, как «сушка» на взлете. После этого увесистые палочки у меня отобрали, заменив на неслышные щетки.      

1966 год был пиком нашей славы. Мы играли на танцах и несколько раз участвовали в городских концертах. До самого отбоя засиживались в клубе. Как положено настоящим музыкантам, у нас не переводились вино и сигареты. У нас, как у каждой уважающей себя группы, были свои groupies, присутствующие на репетициях, танцах и концертах, и на меня обратила внимание, по моим представлениям, самая симпатичная девушка из нашего сопровождения.

Как у каждой солидной группы, у нас начались разногласия, приведшие к ее распаду. Аритмия третьего из наших не излечивалась. Труба четвертого, несмотря на размеры, никак не терялась, своим визгом перекрывая мои басы. Озвучивалось мнение, что своей непреклонностью в вопросах музыкальных вкусов и репертуара я достал всех. С вниманием самой симпатичной стали происходить неприятные вещи. Тут, правда, неизвестно, кому повезло, потому что увлечение нами люди с опытом относили не столько к нашим талантам, сколько к возможности, выйдя замуж, переехать в город побольше. 

 Честно говоря, я думаю, мы были худшей музыкальной группой на свете.

Мода

Несмотря на то, что практичность советской солдатской формы нам разъясняли на занятиях (скорее всего, она и в самом деле была практичной), многие из нас, чтобы уйти от завораживающего сочетания русской косоворотки с наследием французского кавалериста Галифе вкупе с бесформенными кирзовыми сапогами, старались в меру возможного изменить ее к лучшему. Это преследовалось, но без должного задора. Возможно, сами военные чувствовали, что тут что-то не так: пройдет еще пара лет, и будет официально введена новая форма, причем, как ни странно, наши с государством мнения о том, какой ей надлежит быть, кое в чем совпадут.

Кроме ранее упомянутых потерявших свои одеяльные функции укороченных шинелей, наиболее ощутимо наша непризнанная мода коснулась галифе, которые мы ушивали, ликвидируя тем самым последствия упорной тяги советского командования к округлости бедер своих подчиненных. Манеру носить ремень как можно ниже мы сперли с гражданки – так тогда носили пояса. Пилотке придавали немецко-американский вид, а тулью фуражки (тогда еще разумного размера) приминали с боков. Сапоги должны были быть по возможности прямыми. Головной убор также сидел прямо, почти закрывая лоб. Среди атрибутов, к форме не относящихся, иногда присутствовала гитара.

Имелось и полностью противоположное течение, приверженцы которого носили сапоги всмятку, для чего между «ушками» внутри сапог протягивалась бечевка; при надевании она заставляла сапог «присесть». Шапка, пилотка и фуражка носились на затылке и чубчик кучерявый. В этом лагере звучала гармошка.

Азиатские товарищи были далеки от наших изысков, носили все by default, но  при случае пытали музыкой из индийских кинофильмов.

Все взаимоисключающие отклонения от нормы имели одно общее: толстую проволоку в подворотничке, чтоб выступал ровно и рельефно.

Была еще одна вещь, о которой мечтали вне зависимости от расы, вероисповедания и степени изжеванности сапог: тельняшка, особенно теплая, зимняя. Достать такую было трудно. Зато она не только грела – в ней не стыдно было появляться на людях, в отличие от пары дореволюционного нижнего белья на пуговичках и тесемках, в котором, кстати, проводили время в лазаретах и госпиталях внутри и на прогулках.

Но однажды этому пришел конец. Тельняшки запретили категорически, а те, что обнаруживали в личных вещах, старшины резали ножницами до полной непригодности. Объяснялось это не только непростительным нарушением формы, но и повышением уровня комфорта, к которому солдат не должен привыкать.

Отношение к форме как таковой тоже диаметрально отличалось. В самоволку-то бегали в припасенном для этого спортивном трико. Стриженый и скованный спортсмен с неподвижным или, напротив, рыскающим взглядом в очереди за водкой в городском гастрономе свидетельствовал о близком расположении воинской части. Но вот по прибытии домой… В отпуске я форму тут же скинул, а после демобилизации вообще выбросил. Зеленых человечков в Риге и без меня хватало. Фуражку хотел использовать для маскарадов, но она, на моей шкале удобств расположившаяся между терновым венцом и обручем для пыток, не годилась даже на это. Вот сапоги – те я использовал еще долгие годы, когда нас, инженеров, научных сотрудников и просто хороших людей, посылали в колхоз спасать сельское хозяйство (О, это отдельная песня. И о том, как спасали мы, и как спасали от нас). Лишь лет через двадцать, не выдержав особо эффективной навозной жижи, они вдруг некрасиво усохли на два размера, и их тоже пришлось отправить на помойку. А тут и колхозы кончились. Наиболее практичные ребята из тех, кто увлекался рыбалкой и охотой или просто работал на свежем воздухе, умудрялись распрощаться с армией не как полагалось – в парадной форме, а в повседневной, прихватив бушлат, а кто-то, уж не знаю как, и «техническое». У людей с понятиями и дембельские чемоданы были соответствующими. Лишь ничему в армии не научившиеся «городские» как три года назад явились с маленьким чемоданчиком, так с ним и отправились домой.

Однако были и те, кто весь отпуск щеголял по селу в парадной форме, звеня выклянченными на время значками и медалями, скрипя взятыми взаймы офицерскими хромовыми сапогами и нахлобучив офицерскую ушанку. В таком виде и фотографировались: «Надо сфоткаться, своей бабе послать!» Картина с натуры: орёл при полной красе балансирует на одной ноге, вторая задрана как бы в парадном шаге, руки – в отмашке, лицо красное – не йог, чтоб на одной ноге. Торопит: «Снимай скорее, <….> твою!!!»

            P.S. Сестра, почитав эти мои записки, вспомнила еще такой случай. Приехали они как-то с мамой (сестре было 15 лет, маме 50) навестить. Ждали меня у проходной. Меня на какое-то время из части отпустили После того как у служивых, дежурящих на проходной, факты появления всех нас троих сложились воедино, послышались голоса: «Слышь! Ты б тово, бабами-то поделился! Ну хоть той, что постарше!»