Вскоре после назначения меня среди ночи разбудили: «Где Р.?!» – суровым тоном поинтересовалось начальство. Я бы и так, взглянув на его койку, не сразу сообразил, что ответить, а спросонок тем более. Тогда за меня ответило само откуда-то все знающее начальство. Мне было приказано без промедления найти и доставить. Хорошо, что помощника дали, из нашего же отделения. То ли Зинченко, то ли Крушинского (оба, если интересно, карелы).
Вдвоем в незнакомом городе в два ночи веселей. Напомню, что Тапа – крупный железнодорожный узел. Много путей – много ремонтных работ. Ремонтные рабочие, то есть, работницы, прямо на путях и жили, в вагончиках. Так это место и звали – «вагончики». Мой помощник со знанием дела определил, что Тойво – там. Там из нашей части бывали многие. Испытывая некоторое, понятное в это время суток, неудобство, постучались в один, другой. Наконец открылась дверь, и растрепанная женщина неопределенных лет сходу ласково, но решительно заявила: «Не, ребята, сегодня больше никак! Сегодня больше не могу! Завтра приходите!»
Видного парня Тойво явно надо было искать не там. Мы потопали в город. И что теперь – ломиться во все квартиры подряд? Мы приготовились блуждать по городу, но, как ни странно, нашли его довольно быстро. Тойво стоял в освещенном подъезде и целовался.
Самоволка – вещь нешуточная, и Тойво упекли на местную гауптвахту. Мне понадобилось что-то – не помню что, может быть, ключи, и я отправился к нему в гости. Тойво не бедствовал. В камере было чисто, сухо и тепло: ефрейтора Тойво Р., усугубляя наказание, назначили ответственным за отопление. Пока мы пахали на бетонном раздолье, Тойво отогревался в своем каземате, подтаскивая дрова и почитывая книжку. Он был почти счастлив и признателен начальству.
Вообще-то на гауптвахту отсылали редко. В отношения между верхами и низами, в систему управления личным составом вклинивалось и вносило сумятицу состояние «посадить нельзя помиловать». Людей не хватало, они были нужны в работе, а не в отсидке, и люди это хорошо сознавали: если очень хотелось нарушить, то нарушали.
Разумеется, стать нарушителем можно было и без всякого намерения. Вскоре после моего возведения в ранг младшего сержанта приехала мама. Меня отпустили в город. Гуляли недолго. Наметанный глаз военного патруля, шедшего навстречу, обнаружил в свежих золотистых нашивках на петлицах моего кителя несоответствие стандарту: лычки вышли то ли преступно шире, то ли преступно короче. Так я собственной рукой, ниткой и иголкой пробил брешь в обороноспособности государства.
Отвели в комендатуру. Если бы я был в обычном увольнении, то, возможно, и посадили бы, попутно найдя еще какие-нибудь отклонения от уставных норм, а тут, узнав причину увольнения, проявили милосердие – постращали и выпустили на свободу.
В полку, как правило, наказывали нарядами вне очереди: и дело делают, и под рукой. А вообще наряды – вещь столь же обыкновенная, сколь и основная работа.
Видов нарядов было несколько.
Дневальный – военный уборщик и слегка часовой. Постоять в тепле у внутреннего входа в казарму было истинным удовольствием по сравнению с наиболее яркой частью обязанностей дневального – чисткой туалетов. Загаживали их основательно, убирали тоже основательно – шваброй и голыми руками. Поэтому было естественно, что исполнители высоко ценили свой труд и перед сдачей дежурства следующей смене блокировали, как могли, доступ. Иногда сдача затягивалась, и разъяренные посетители грозились взять объект штурмом, а туалетного стража в нем же и утопить. На следующий день история повторялась, только менялись местами жаждущие мести исполнители ролей.
Это что касалось здания казарм. Но были еще и деревянные будки вне. Ох, что там творилось в морозное время…
Чуть более популярным было дежурство на кухне. Трудно сказать, что доставляло большее удовольствие – чистка огромных автоклавов, на дно которых было легче упасть, чем до него дотянуться, или мытье бесчисленного количества алюминиевых изделий – мисок, ложек, а потом и вилок (это когда в 1965-66 годах сверху дали добро на ножи и вилки; но ножи благоразумно тут же спрятали под замок). Мытье осуществлялось в горчичном растворе. Достоинство горчицы в том, что не химия – полоскать можно было кое-как. Да и сколько ни полощи, посуда оставалась жирной на ощупь.
На чистку картошки – нескольких ящиков – отправлялись еще и дополнительные силы. Развлекая себя болтовней и даже песнями, дополнительные силы корпели над ящиками картошки до глубокой ночи.
Кому-то на кухне очень даже нравилось: можно было наесться до отвала и спереть кус масла.
Караул у знамени, расположенного на втором этаже здания штаба полка. Почетней и ответственней не бывает. Вроде бы, стоишь себе два часа с карабином у ноги и пялишься во впереди расположенное пространство. Что днем, что ночью. А по сути? В случае не дай бог чего самолетов можно наделать, людей набрать. А нет знамени – нет полка! Страшно подумать, сколь близко мы были к его ликвидации часа в три ночи, когда, прислонив карабин к стенке, сами, тоже прислонившиеся, постепенно сползали вниз на сонных ногах. Дежурное начальство об этом догадывалось, поэтому пыталось застать врасплох, стараясь неслышно отворять входную дверь, не топотать и не скрипеть, поднимаясь по лестнице. Тут все зависело от чуткости сна часового и, конечно, везения обеих заинтересованных в своем сторон.
Посыльный и подпосыльный. Я абсолютно не помню, чем они должны были заниматься в свободное от основных обязанностей время – похоже, что ничем, но и сами основные обязанности делали этот вид наряда самым, вернее, единственным привлекательным из всех. Омрачить его привлекательность могла разве что тревога, объявленная в ураган. Сущность наряда состояла в том, чтобы в случае особой ситуации обежать с соответствующим сообщением офицерский и сверхсрочный состав, очень некомпактно живущий в квартирах, домиках и гостинице. Помню, видел американский фильм, где пилоту палубной авиации по телефону приказывалось срочно явиться на свой авианосец. Так вот это – не про нас. Если у кого-то и был дома телефон, то далеко не у большинства. Полагаю, что с развитием уровня коммуникаций эта лафа закончилась.
Периодически мы участвовали в охране объектов. Объекты были вполне реальными – склады муниции и ГСМ (горюче-смазочных материалов), ответственность – тоже. Вообще-то для охраны существовала особая рота, а мы, частично подменяя ее состав, скрашивали его суровые монотонные будни.
Не знаю, кому было легче – самим часовым или разводящим их по объектам разводящим. Сам для себя, побывав и тем, и другим, я так и не решил. В холодное время года охрана была упакована в толстые тулупы и валенки, а разводящие – в тонкие шинели и сапоги. Сорокаградусный мороз с каждым шагом мгновенно прожигал подошву сапог насквозь, а идти надо было несколько километров. Ускорить шаг тоже не получалось – часовые, волоча обутые в валенки ноги, за таким разводящим не поспевали. К тому же разводящим надо было отправляться на смену караулов каждые два часа. У самой охраны же существовал такой порядок: два часа на посту, два – в резерве и не спать, и два – на сон. И такой цикл – в течение суток. Спали в форме, укрывшись шинелями. Рядом храпели, резались в карты, вскрикивали, переругивались и смеялись. Кстати, шинели многие из нас по гражданской моде укорачивали, и вот он, тот случай, когда об этом приходилось пожалеть. Сапоги снимать воспрещалось, но зачастую снимали. Лучше бы не снимали. Поначалу, войдя в помещение для отдыха, даешь себе слово не дышать.
Ночью на посту хотелось спать. Сну препятствовало несколько факторов. Во-первых, негде и прохладно. Во-вторых, морально некомфортно. Территория объектов была освещена, а вокруг в полной темноте – невидимые поля и леса. Почти как на сцене, только вместо человеческих зрителей на артиста в тулупе из лесу зелеными огоньками таращилось нечто, и это нечто было явно не такси.
Бродя в студеную зимнюю пору по периметру объекта, я заметил прелюбопытнейшую вещь: в одном месте провод, тянущийся вдоль забора из колючки и призванный при нажатии на тревожную кнопку послать сигнал в караульное помещение, был оборван и аккуратно связан узелком. В случае чего оставалось уповать лишь на выстрел, предусмотренный уставом – должны услышать. Сразу вспомнился рассказанный стариками случай с часовым, за которым гонялся финский диверсант. Не знаю, откуда сведения о госпринадлежности диверсанта, как не знаю, сколько времени и насколько успешно бегал от него часовой в тулупе до пят и несгибающихся валенках (если только не был настолько ловок, что сбрасывал с себя лишнее по мере разогрева). Актуально другое: карабин на таком морозе не стрелял. Сергей Гаврилыч Симонов не учел, что перед заступлением в караул кому-то будет лень очищать его безотказное изобретение от лишней смазки. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь из нас это делал.
Мысленно я собрал воедино мороз, диверсанта, сигнальный провод, связанный наподобие обувных шнурков, карабин, добросовестно смазанный на века, обладателей зеленых глаз, которые в разгар зимы злы, голодны и в сечении меньше прорех в заборе. Спать больше не хотелось.
Подменять охрану нам приходилось относительно редко. По крайней мере, не через сутки и не через двое. Для солдат роты охраны, которые заодно являлись, если усреднить, стандартными двадцатилетними парнями, это монотонное и малоподвижное занятие было основной и постоянной обязанностью. Природа жаждала разнообразия. Жажду пытались утолить, творя безделушки из пластмассы, вкладывая в этот процесс всю свою мятущуюся между казармой, караульным помещением и объектом душу, или играя в настольные игры типа золо или нарды. Иногда, однако, природа требовала большего.
По каким-то соображениям в роту охраны предпочитали набирать среднеазиатов и… латышей. (Вторым подразделением с множеством латышей была авторота. Нам, непосвященным, такое сочетание национальностей с обязанностями казалось странным. Однако где-то в заоблачном генштабе и на первое, и на второе были, видимо, свои особые соображения). Таким образом, у нас среди охранников была своя резидентура, и мы были в курсе дел того, что происходило под нами, этажом ниже. Например, знали о такой возможности получить отпуск, которой не было у нас.
Уже в те времена в военно-технической среде практиковалось то, что человек нашего времени, знакомый с чуть ли не ежедневной активностью Майкрософта в недрах своего спутника жизни, называет апдейтами. В отличие от апдейтов программного обеспечения доработчики самолетного оборудования прибывали к нам живьем, располагались в гостинице и делали свою работу в ТЭЧ – дорабатывали то, что упустили в свое время конструкторы. Они были лицами гражданскими, хотя и обладающими необходимыми полномочиями и допусками. Поэтому они были вольны в свободное время и в рамках закона делать что хотят и где хотят. Оказалось, в этом обстоятельстве крылся определенный и даже роковой конфликт интересов.
Один такой доработчик возвращался после трудового дня к себе в гостиницу, но, расслабившись в незнакомой обстановке, оказался, себе на беду и скучающему постовому на радость, в непосредственной близи от охраняемого объекта. На хорошо заученное словосочетание «Стой кто идет стрелят буду!» доработчик, руководствуясь своей гражданской логикой, ответил примерно такими словами: «Ты мне, друг, скажи лучше, как добраться до гостиницы. А то час поздний, голова раскалывается, а завтра рано утром меня ваши самолеты ждут!» Но в голове друга, резко диссонируя со служебной монотонностью и малоподвижностью, мгновенно вспыхивает картинка: родной аул и он в парадной форме. То есть он понимает, что к нему не совсем твердой походкой явился сам внеурочный отпуск за бдительность на посту и задержание.
Получилось не смешно, хотя почти по анекдоту:
– Стой, стрелять буду!
– Стою!
– Стреляю!
Нет, никто ни в кого не стреляет, хотя если бы часовой, как в общем-то и положено, пальнул в воздух, прибежали бы с караулки и увели командированного. Но затулупленный часовой, у которого секундное оживление сознания сменилось привычной дремой головного мозга, поступает хуже – приказывает одетому по-городскому доработчику лечь в снег и спокойно ждет смены. Все бы ничего, если бы до смены оставалось пять-десять минут, но часовой заступил на пост недавно, и впереди были два неполных часа. Не буду утверждать, что героя действительно ждал звон медалей и аул, однако человек по ту сторону колючей проволоки хоть и остался жив, но какую-то из двух пар конечностей отморозил вплоть до хирургического вмешательства.
Если мы находились на боевом дежурстве, то по ночам порой приходилось слышать странные звуки, доносившиеся с той стороны, где располагалась основная стоянка самолетов. Их тоже сторожили парни из роты охраны. Наиболее находчивые из них, тоскуя вдали от родных степей и гор, приоткрывали краники огнетушителей, располагавшихся около самолетов, и слушали печальные звуки, льющиеся из рожков.
В одни прекрасные сутки одна из «сушек» таки загорелась. Огнетушители, видимо, свое уже отпели, но быстро примчалась пожарная машина. Выскочили пожарные и бросились было разворачивать свои шланги, однако сразу же позаскакивали обратно и умчались заправляться. Хотя самолетов оставалось еще много, некоторые из присутствующих уже начали волноваться, но тут пожарные прикатили снова и погасили.
Кроме нарядов, были и хозяйственные мероприятия, в которых задействовали весь личный состав. Скажем, генеральная уборка с приведением в надлежащий порядок полов. Некрашеные доски пола покрывали красноватой мастикой и растирали щетками. Несмотря на ежедневные влажные уборки, со временем мастика становилась бурой, и пол терял свою привлекательность. Поэтому по указанию старшин в казарму притаскивали куски оконного стекла, били его на осколки подходящего размера и, ползая на коленях, острыми гранями производили зачистку пола. Работа была утомительной и, если был дорог собственный кожный покров, расслабляться не позволяла.
В технических помещениях на аэродроме вопрос решался проще: в ход пускалась «гидрашка» – гидравлическая жидкость, аналог тормозной. Она, как и мастика, тоже была красноватого цвета. Ею и мыли полы, становившиеся блестящими, скользкими и едко-вонючими. Дыхание перехватывало, но было красиво, и начальство не возражало. Кстати, этим попытки применить военную химию в мирных целях не ограничивались: если пристрастные командиры располагались далеко, а самолеты близко, свою повседневную форму (или «хэбэ», что отражало ее натуральное происхождение) мы оперативно отстирывали в чистейшем, прозрачном, как слеза, авиакеросине. Запах, к которому мы уже привыкли, как к родному, довольно быстро выветривался. Разве что от курильщиков первое время рекомендовалось держаться подальше.
Одним из основополагающих армейских принципов является не допустить пауз в трудовом распорядке: голове и рукам солдата всегда до́лжно быть при деле. А такие паузы грозили появиться, скажем, когда день полетов из-за неблагоприятных метеоусловий оказывался нелетным. Брожение умов предупреждалось чисткой чистого оружия, уборкой убранных помещений, работами на территории, и, понятное дело, политзанятиями.
Были, однако, и часы положенного досуга, предназначенные для постирать, пришить, погладить, почитать или повысить уровень своих спортивных достижений. Или написать письмо родным, друзьям или подругам, причем, желательно, так, чтобы его не зачитали на политзанятиях в качестве образца, как нельзя писать письмо.
Большинство из перечисленного делалось в бытовке или «ленинской комнате», в углу которой на почетном месте возвышался белый бюстик на красном пьедестале. Совсем как в школьные годы чудесные, если бы, отражая специфику, стены полковой «ленинской комнаты» не украшали плакаты, с которых глазели землистого цвета лики с большими ушами. Текст под гоблинами представлял собой квинтэссенцию того, что освещалось на политзанятиях: «Враг не дремлет!» и «Болтун – находка для шпиона!». На плакатах присутствовал и сам болтун, откормленный и розовощекий.
К чести нашей армии, читали везде. Я тоже иногда брал книги в войсковой библиотеке, но вскоре потерял к ней интерес: в книгах не хватало страниц, и лично меня это раздражало. Интересующийся мог легко заметить, что недостающие страницы наряду с письмами и обрывками газет валялись от уборки до уборки в туалете – понятия «туалетная бумага» в то время, можно сказать, не существовало, и на выручку приходила солдатская находчивость.
Были и те, кто каждую свободную минуту посвящал творчеству, мастеря ручки для ножей и даже браслеты. Но сколь традиционным видом творчества, столь его вершиной являлось изготовление из оргстекла копии самолета, в нашем случае, естественно, Cу-9. Созидательный процесс длился все время службы. Шедевр размером в 15-25 см надо было довести до совершенства к демобилизации, чтобы увезти с собой. Нещадно вдыхая пары дихлорэтана, модель склеивали из тщательно изготовленных отдельных частей и полировали, полировали, полировали… У меня лично отношение к людям творчества было двояким: с одной стороны, это, если исключить дихлорэтан, замечательно. С другой, глядя на умельца, колдующего над кусочками пластмассы до слез знакомого цвета, думалось: а не ему ли я обязан походом в гарнизонную лавку за очередной мыльницей после таинственного исчезновения предыдущей?
Не покушались лишь на мой томик Фихтенгольца «Основы математического анализа», который я с некоторым чувством превосходства открывал под неусыпным взором героев плаката. Я наивно полагал, что таким образом не дам закоснеть разуму и после армии, скинув военную форму, тут же превращусь в студента. Не тут-то было. Далее нескольких первых страничек дело так и не продвинулось. Я предпочитал это относить к тому, что для укрощения сверхнормативной живости в пищу добавлялось нечто вроде брома. Так или иначе, армия превосходно справлялась с излишней кривизной извилин. По общему мнению «прошедших армию друзей» (с), поведение лекций в послеармейской голове уподоблялось жидкости в хорошо продырявленном ведре.
Свободное копирование
