Казарма

Бывалые говорили: «В полку будет легче!» В целом так и вышло.

В военном городке на окраине города Тапа, в который мы прикатили первого июня, помимо нашей в/ч 31522 было еще много всякого. Так много, что если исходить из площади земельных угодий, то еще неизвестно, что у чего на окраине.

В большом зале выстроились рядами более ста коек и столько же тумбочек и табуреток – все три эскадрильи нашего полка. Главное, койки – одноэтажные! Бывшему обитателю «первого этажа» больше не надо опасаться, что житель второго спланирует спросонок на его шею. Остается лишь пожелать такого соседа по сопредельной койке, который не вертится во сне, бормоча что-то грозное и размахивая во все стороны руками. А то бывают: однажды чужой кулак приземлился на подушку рядом с моим носом. Кстати, не припомню, чтобы кто-нибудь храпел. Возможно, соседи знали эффективный прием.

 Мы прибыли вечером; рядовой состав уже был в казарме и грелся вокруг понатыканных в ней больших круглых, обитых железом печей – такие еще встречаются на небольших железнодорожных станциях. Печная эпоха тут же закончилась – как-никак начало июня, а к следующей зиме уже было готово водяное отопление. На смену подношению дров печным истуканам у дневальных появилась более прозаическая и менее утомительная обязанность – слив воды из системы, в которой постоянно образовывались воздушные пробки. Дневальные, вопреки своему наименованию, особо гремели ведрами и сипели трубами именно по ночам. Это раздражало, но их терпели: дневальный с пустым ведром – к теплу.

При первой возможности я вышел осмотреться. Ничего особенного вокруг, естественно, не было и не могло быть. Спортплощадка с несколькими гимнастическими снарядами – это пригодится. Ближе к входу в здание – курилка: вокруг врытой в землю бочки несколько деревянных скамей. По ее территории прохаживался здоровенный курильщик. Мое внимание привлекло то, что он делал свободной от сигареты рукой: без особых усилий и как бы нехотя он метров с семи раз за разом всаживал штык в узкую ножку скамьи. Меня как поклонника искусства Бритта из «Великолепной семерки», с десятка метров протыкавшего неприятного субъекта быстрее, чем тот взводил курок, это заинтересовало. Я вежливо спросил, где такому учат, и мой первый полковой собеседник охотно рассказал, где. А теперь, после того, как отсидел там положенное, вот вернулся обратно дослуживать. К сожалению, несостоявшийся наставник вскоре снова куда-то и окончательно пропал.

Надо сказать, что метание штыка было довольно популярным занятием среди дневальных, скучающих днем в казарме на посту, пока полк трудился. О популярности этого вида спортивной порчи госимущества свидетельствовало состояние поверхности внутренних дверей. Оказаться на месте госимущества больше всего рисковали, неожиданно врываясь, дежурные офицеры. Но кто сказал, что будет легко? И обе стороны по обе стороны двери неустанно тренировали слух и крепили бдительность.

Что касается курения, то хоть армия и хорошая школа молодого курильщика, но я в ней был неуспевающим. Разве что просил сигаретку в надежде унять зубную боль или изредка просто за компанию. Тем не менее, привез своим из отпуска кубинские «Partagos» – коротенькие сигаретки без фильтра, содержащие сигарную крошку. Народ затянулся и… со слезами на глазах попросил меня больше такого не привозить. Избалованный болгарской фильтрованной трухой, без махорки, солдат пошел уже не тот.

Да, полк – это вам не учебка. К примеру, младших офицеров тут приветствием особо не баловали, не говоря уже о сержантах. Как мне показалось, построже, немногословны и конкретны были ближневосточные сержанты. То ли сказывалось плохое знание русского языка, то ли кровь потомков Чингисхана. Радостно сжимая в руках батон белого, я возвращался из первого похода в гарнизонную лавку. Он стоял прямо на пути к входу в казарму. Почувствовав неладное, я по всем правилам устава отдал сержанту честь. В ответ потомок, не шелохнувшись прочим телом, величественно повел рукой в мою сторону и изрек: «Дай!» Даже без коня с копьем стиль подкупал историческими ассоциациями. Я поделился – не в хлебе же отказывать. Вот с честью – тут маленько поторопился.

Так я впервые столкнулся с полковой дедовщиной. Даже не с полковой: в том же здании, где жили мы, располагалась и рота охраны; ко многим ее обитателям следовало подходить с пониженными требованиями. Наш спешившийся через семьсот лет сборщик податей был оттуда. Но в целом она, эта дедовщина, была уже не такой, как раньше, когда ослушаться «старика» считалось чуть ли не бо́льшим грехом, чем ослушаться начальника. Конечно, дедовщина все еще разъедала душу, и уже потом, на гражданке, аргумент «Молодой!» еще долго срывался с языка. Конечно, если прошел между «дедами» без разрешения, значит, рисковал быть перевернутым вверх ногами и битым ложками по заднице. Конечно, в нарядах не стоило рассчитывать на трудолюбие и ударные темпы «стариков», а в столовой полагалось знать свое место. В диалогах, касающихся конфликта интересов поколений, часто звучало «Борзеешь, молодой, щас на голову поставим! Щас темную устроим!» Но дальше – ни-ни. Славные традиции предков вяли на глазах. Мы сами «старели» с каждым новым призывом, и наши ряды постепенно все больше разряжались «молодежью». То ли сказывались успехи в образовании, то ли изменилась география попадающих к нам новеньких, а, быть может, лучше стали работать медкомиссии, но уже одним своим появлением они понижали градус в отношениях. С «молодым» Валерой из Калинина (Твери) могло быть больше общего, чем со «стариком» из Риги. С некоторыми из них у меня сложились вполне дружеские отношения, с чем деление на касты по тупому признаку вязалось плохо. К тому же они были оттуда – с «большой земли», посланцы из нормальной жизни с ее новыми веяниями. Не подумайте хорошего: с кем-то велись и горячие дискуссии на зависть Балаганову с Паниковским – «А ты кто такой?!». 

Наиболее эффектным проявлением стариковства был обряд целования колеса, реализуемый на аэродроме. Вернее, принуждение к таковому. Как бы посвящение молодняка в самолетные спецы или нечто вроде того. По идее, при этом надо еще и произносить какую-то клятву, но кандидатов было много, сознательность молодых (полагаю, контекст уже позволяет обходиться без кавычек) хромала, а время поджимало.

Мне эта церемония не понравилась. Я сопротивлялся отчаянно, всеми пятью конечностями, если приплюсовать голову. Напоследок меня неубедительно попытались ткнуть лицом в шасси и вдруг иссякли. Наряду со стариками особо усердствовали те, кого самих только что и более успешно валяли по бетону. Потому что выскочка, не как все.

Выскочек нигде не любят, а в армии на них особый нюх. В завершение очередного строевого смотра на сладкое перед нами выступил командир дивизии. Меня практически вытолкнули из строя для ответного слова (очки продолжали делать свое). Сказать мне было, естественно, нечего, тем более без подготовки. Молчание неприлично затягивалось. И тогда, вспомнив про передачи «Служу Советскому Союзу!», обязательный просмотр которых входил в воскресный распорядок дня, я неоригинально пробубнил про рубежи, про «будем способствовать и отдадим все силы». Командир дивизии пожал мне руку, и я с облегчением вернулся в строй. И тут на радостях, что все позади, черт меня дернул вспомнить недавнее явление Мао Цзедуна народу Китая. Как писали в газетах, Великий Вождь пожал руку ближайшему к нему рабочему, тот – соседям, и вскоре миллионы простых тружеников приобщились таким образом к рукопожатию Красного Солнца Наших (в смысле, ихних) Сердец. Вернувшись в строй, я попытался повторить зарубежный коммунистический опыт, но был соратниками с позором и брезгливостью отвержен. Чтобы реабилитироваться, пришлось долго и нудно объясняться. Так выяснилось, что газеты читают не все.

Если в случае с Мао сам виноват – надо знать, где и как шутить, то иногда просто подводили привычки.

Мы смотрели телевизор. Напомню, что телевизоры в то время не были напичканы автоматикой, обеспечивающей стабильное изображение. В телевизоры той эпохи было понатыкано множество регулировочных ручечек, и предполагалось, что роль автомата возьмет на себя зритель. На стабильности работы телевизора сказывались все известные факторы окружающей среды и еще больше неизвестных. Сейчас об этом мало кто вспоминает. Если экран того предмета, что сейчас у вас перед глазами, задергается или покроется полосками, то предмету совсем плохо. А если телевизор терял изображение, бормотал неясное и шипел в те времена, значит, сосед включил пылесос или дело к дождю. Или так захотелось телевизору. Исправлялось ручками.

 Короче, съехала частота развертки, и изображение стало неразборчиво-полосатым. Народ продолжал смотреть полоски с невозмутимостью плененного индейца, ждущего суда презренных бледнолицых. А шло что-то интересное. Не дождавшись очередной смены настроения телевизора, я подошел к нему и потянулся к панели настройки, как это делал сотни раз дома. Тут индейцы, наконец, очнулись. «Эй, ты что, если в очках, то самый умный?! А ну, от…ь от телевизора! Так, значит, надо!» Мнение было практически единогласным, и мне пришлось уважить принципы демократии. В конце концов, можно и книжку почитать.

Телевизор каким-то образом обострял чувства. То ли из-за места перед голубым экраном, то ли из-за мнения о происходящем на нем повздорили два деда. Поединок был коротким, но по полной форме, с рукоприкладством и даже в положении лежа. Улучив момент, один из дедов схватил табуретку и со всей силы хрястнул противника по спине. И тут случилось невероятное: уцелели оба – и дед, и табуретка. То есть в факте, что уцелела табуретка, ничего такого не было – это в кино в момент контакта с жертвой мебель вдребезги. А нашим военным табуретом можно было танк остановить, да и весил он соответственно – не всякий мог поднять такой табурет за ножку одной рукой. Чудо состояло в том, что у нормального человека позвоночник от такого удара распался бы на детали. А дед даже не почесался. Вот какие у нас были деды.

Глядение в телевизор в определенные часы было еще и обязательной частью той просветительской деятельности, которой руководил наш замполит. Я даже хаживал в замполитовых заместителях, или помощниках. Это значит, что я приносил к политзанятиям большую карту мира.

Мы должны были знать назубок перечень всех агрессивных блоков, со всех сторон окруживших нашу страну, отличать Европу от Азии и Турцию от Великобритании. НАТО, СЕНТО и СЕАТО прочно засели в моей голове. Но этого было мало – политподготовка все равно оставалась серым, унылым мероприятием. Печальный опыт с дивизионным рукопожатием остался в прошлом, снова захотелось оживления и новизны.

После очередной лекции о международном положении наступило время вопросов – время, когда молчание внимающей публики достигало максимума. Кроме китайского Мао Цзедуна в СССР чрезвычайной популярностью пользовался индийский Джавахарлал Неру – тамошний премьер-министр. Причем популярность его была, в отличие от Мао, так сказать, абсолютно положительной. Одна беда – он к тому времени года полтора как покинул бренный мир.

За мои усилия пришла пора расплачиваться, и я спросил, а как там, в Индии, в свете политической деятельности Джавахарлала Неру? Замполит, как и до́лжно замполиту, не задумываясь и с полным знанием предмета заверил всех присутствующих, что с Индией на пути к прогрессу и демократии все в порядке, а ее премьер-министр Джавахарлал Неру проводит политику дальнейшего развития страны в правильном направлении. Мы с соседом довольно переглянулись: получилось даже лучше, чем можно было ожидать. За это не грех и карту поносить.

Постоянно пытаясь впутать во что-нибудь политическое, меня аккуратно обходили стороной, агитируя служивых вступить в ряды КПСС. Позже, кстати, тоже обходили. Всегда. Но в армии-то! Я, отличник боевой и политической подготовки, специалист первого класса, командир отделения, воин-спортсмен и донор в придачу, так и демобилизовался неохваченным! Мой интерес к данному феномену рафинирован, без примеси эмоций, если не считать чувства облегчения, что обошлось без неловких разговоров. Но агитаторы-то откуда знали о том, что в случае разговора их ожидало фиаско? Получается, они знали нечто другое. Мимо шел косяк готовых пополнить ряды, и мне было любопытно, отчего это меня так.

Я просчитывал варианты. Может быть, суть как раз в ком-то из «косяка»? Я, правда, не знаю, что такого, достойного доноса, можно было бы сообщить. Или найти в письмах (их где-то в штабных закоулках почитывали – уж не знаю, все или выборочно). А если дело в записной книжке, в которой наряду с расписанием нарядов фигурировали короли рок-н-ролла и другое подобное непотребство? Вряд ли я носил ее всегда с собой. Или это отметка в графе «социальное происхождение» в многочисленных и обязательных анкетах? Мне надлежало в эту графу вписывать «из служащих» (служащим считался и кассир заготконторы, и профессор математики). Кем бы ты сам ни являлся, но если родители не уродились, на тебе клеймо неверного происхождения. Хоть этот отголосок эпохи пролетарской революции жить уже не мешал и не был непреодолимым препятствием для приема в члены, но по-прежнему означал, что по уровню сознательности такие как я находятся у самого дна; ближе всего к сияющим высотам располагался рабочий класс, чуть ниже – крестьянство. Те передовой рабочий класс и полупередовое крестьянство, что чаще всего и нуждались в уговорах политработников.

При определении благонадежности и идеологической правильности индивидуума учитывалась также пятая графа – национальность. С этим, вроде, был порядок. Точку над i ставил ответ на вопрос «Есть ли родственники за границей?» Человек из служащих с двоюродной тетей в Хайфе – личность абсолютно никудышная, за которой нужен глаз да глаз. Однако моих теть, щедрой рукой истории разбросанных по территории СССР, к Хайфе не подпустили бы по всем параметрам.

Наконец, существовали те сведения, которые всюду сопровождали достойную внимания личность по невидимым непосвященному каналам. Что в них было и по каким критериям оценивалось – одному КГБ известно. Есть основания считать, что о жильцах нашего дома, считавшегося университетским, но разбавленного парой сотрудников из вышеупомянутого ведомства, ему было известно многое. Что касается лично меня, то я не только оглушал буржуазной музыкой, но и, огорчая старшее поколение, громко не соглашался с генеральной линией и выражал свои незрелые мысли, идущие вразрез. Не намного тише, хоть и без жгучего интереса, если не музыкальные, я иногда слушал радиопередачи, прорывающиеся через шум глушителей. (Кстати. Мачты этих сооружений, порой превращавших наиболее популярные диапазоны коротких волн в источник сплошного жужжания, высились над крышами в районе теперешнего «Veselības centrs 4» между Кр.Барона и тогдашней Ленина. Злые языки утверждали, что мощность излучения лишала жителей окрестных домов многих прелестей бытия, в топе которых хорошее самочувствие и радиотелепередачи).

Если ко всему этому добавить институт обязательной прописки, то тем, кто знаком по кинофантазиям с электронными обручами, браслетами и вживляемыми чипами, призванными не потерять из виду неблагонадежного члена общества, будет понятнее, что не потерять умели и без всяких электронных технологий. Запросто находили по одной лишь фотографии, сделанной на улице неизвестно когда и кем. Но можно было и жизнь прожить, не подозревая о неослабном дыхании в затылок. Если, разумеется, ты не представляешь для бесшумно дышащего учреждения неотложного интереса.

Однако не факт, что сведения кагебистов становились достоянием армейских политработников, да и почему-то не верится, что в то время на меня уже что-то было. Так или иначе, по крайней мере, для партийцев я интереса не представлял – по одной из причин или по их совокупности. 

Что касается дела, то, несмотря на весь агитпроп, более не то чтобы особо патриотичными и во всех отношениях сознательными, но ответственными и прилежными зачастую бывали вовсе не закаленные трудом на свежем воздухе селяне и «знающий, что такое тяжелый труд, простой народ», а именно «городские». Не разгильдяи, если в работе, да и не церберы без поводка, если младшие командиры. Это чисто мое наблюдение, и упоминаю об этом не обязательно в укор. Представители каждой из категорий могли подходить к службе со своей позиции: для одних армия означала непривычную моральную и физическую нагрузку, требующую концентрации, для других была возможностью расслабиться после пахоты на гражданке. И уж совсем по-другому могло повернуться в ситуации критической.

Одним из видов несознательности, на борьбу с которым начальство не жалело слов и нарядов, было питие. В целом оно не бросалось в глаза, народ действовал осторожно. Даже Новый год (который официально практически не отмечался) обычно заканчивался без эксцессов. Но однажды на стороне начальства выступила сама природа. То ли зимой, то ли по весне неожиданно с проверкой прибыл большой начальник из дивизии. Собрав нас вечером, он свою речь начал словами: «Я тут прошелся вокруг казарм…» Дело заключалось в том, что на нашу беду снег резко и ощутимо стаял, и начальник увидел то, чего мы сами не удосужились заметить: по всему периметру здания под окнами из-под снега предательски обнажились горлышки и донышки пустых бутылок. Нашему руководству было вменено в обязанность усилить воспитательную работу и удвоить неусыпную бдительность. Руководство удвоило, старшины обнаружили и ликвидировали по большей мере запасы спортивных костюмов, в которых часть рядового состава тайком моталась в город, и народ, только-только вошедший во вкус новой таллинской водки «Рубин», на время заскучал.

По полной старики оттянулись в момент своей демобилизации. Их массовый исход состоялся то ли ночью, то ли во время нашего отсутствия в казарме. В предназначенном для верхней одежды месте оставшиеся обнаружили лишь тяжелые драные бушлаты старого образца, из которых торчали клочья ваты (новые были на поролоне), и столь же драные и засаленные ушанки. Была бы на то их стариковская воля, они бы и наши СКС сменили на штуцера и берданки.

Воровали и «просто так». Из тумбочек исчезали мыльницы (под наборные ручки для финок), книги, конфеты, машинки для бритья и все то, что могло содержать спирт. В полковой бане могли спереть сапоги. У меня была заводная машинка для бритья. Повернешь раз двадцать ушко, такое же, как у старого будильника, только большое, и можешь успеть побриться. Со временем с этой машинкой иногда стала происходить пренеприятнейшая вещь: в произвольный момент пружина соскакивала с тормозов и за доли секунды «разряжалась». При этом стальное ухо проворачивалось с той же скоростью, что и пружина, больно ударяя по пальцам и ладони, а режущая часть аппарата с такой же скоростью вгрызалась в кожу. Когда машинку украли, я надеялся вычислить вора по воплям и следам на теле, но, видимо, ее экспортировали куда-то за пределы звуковой досягаемости. Но все равно приятно. (Те же, кому не посчастливилось иметь свою или краденую машинку, горячую воду для бритья добывали с помощью самодельного устройства: между двумя лезвиями с припаянными к ним проводами помещалась неметаллическая прокладка, и все вместе обматывалось ниткой или изолентой. Это убийство опускали в кружку с водой, а провод втыкали на несколько секунд в розетку).

Украли и купленную в увольнении книжку «Я хочу автомобиль!» – увлекательнейшую историю советского автомобилестроения, немного печальную и недолгую (если исключить долгую историю заимствований).  

И тем не менее, в полку было определенно лучше. Думаю, мне к тому же и повезло: у нас в эскадрилье в большинстве были нормальные командиры, начиная с капитана Печенова – «нашего капитана», главного по эрэлошным делам. А его жена, если не ошибаюсь, работала в лазарете, и о ней тоже хорошо отзывались. Существовал неписаный закон: офицеры использовали труд солдат в личных целях – ну там мебель перевезти, дрова попилить-поколоть и все такое прочее. Многие семейные офицеры и сверхсрочники жили в финских домиках с печным отоплением, и дров в холодные зимы требовалось много. Их привозили бревнами. Довелось нам повозиться и семейными дровами капитана, но, в отличие от некоторых иных случаев, делали мы это охотно.

В соседней части, у ракетчиков, куда мы время от времени бегали в буфет, было, видимо, не так славно. Как-то посреди бела дня с той стороны грянули выстрелы. Стрелявший убил пару своих командиров и застрелился сам. Как рассказывали, допекли.

Допекать, конечно, можно по-разному. Можно без зверства, ласково. Под конец моей службы в не нашей эскадрилье среди молодых (по статусу, но отнюдь не возрасту) появился маленький еврей-скрипач с грустными глазами. Нижний край его гимнастерки чуть ли не достигал колен и тут же начинались широченные голенища сапог. Я оказался в казарме как раз в тот момент, когда ему в качестве дневального надо было выравнивать койки, чтоб их спинки составляли одну прямую. Сержант, дежурный по роте, принимал работу: становился у спинки крайней койки и «прицеливался». И раз за разом повторял: «Переделать!» Формально к требованиям сержанта не придерешься, и, в общем-то, процедура ерундовая, мы это делали «одной левой». Только коек в ряду штук тридцать, а нестандартный музыкант со всеми его сапогами весил гораздо меньше койки. Зачем его вообще брали в армию?

 Мне вспомнился рассказ Бори К., моего знакомого по учебке. Он возвышался над большинством из нас, хотя слегка мешковато сутулился, отличался спокойствием и немногословием. В школе Боря был долговязым домашним еврейским мальчиком, на улице тоже, за что его и там, и там били. К работоспособному возрасту ему это надоело. Боря пошел работать туда, где потяжелее – устроился грузчиком. Через какое-то время на одну проблему стало меньше: приставать к нему уже мало кому приходило в голову, при желании он такого просто бы прихлопнул ладонью. К армии он был готов.

 Им двоим родиться бы одним человеком.

Лучше, чем в полку, было тоже в полку, но не в казарме, а на аэродроме. На аэродроме бывало очень даже трудно, но морально легче, ибо там мы работали. Да и своего «нормального», то есть «технического» командира – капитана мы видели, в основном, там, на работе. В казарме же царила какая-то тупость. Ее источником, по моему тогдашнему мнению, являлись старшины. Нашего я считал главным дезорганизующим звеном.

Я подчеркнул «тогдашнему» потому, что не могу толком припомнить, чем так особо старшина мне насолил. Скорее, наоборот. Как-то раз при виде его я стал валять дурака, изображая из себя пьяного. Он наклонил голову набок, как это по-особенному делают озадаченные собаки, и пытался понять, что происходит. Шутка затягивалась, голова старшины пребывала в неестественном положении, и я сказал обычным голосом: «Всё!» Он не рассердился, а просто покачал головой. Он не был ни жесток, ни особо придирчив, но что-то у нас с ним очень расходилось. Вот не помню, что. Возможно, к этому времени у меня уже были обязанности малюсенького командира; распределение же в отделении нарядов и дежурств так, чтоб по справедливости и чтоб не пострадала работа на аэродроме, и без усилий старшины напоминало куцее детское одеяльце, которым, как ноги не поджимай, целиком не укрыться. У старшины же было свое мнение, как нас задействовать для максимальной казарменной пользы.

Я даже на него пожаловался. Вот как это было. После демобилизации нашего командира отделения бравого сержанта Янушко начальство стало перед выбором, кого назначить вместо него. Неожиданно меня вызвали в каптерку. Вошел. Сидят командир эскадрильи и замполит. Так и так, говорят, были две кандидатуры – я и Тойво Р. (к тому времени оба уже ефрейторы, то есть поднялись на одну ступеньку над рядовыми рядовыми). Но Тойво позволяет себе непозволительные вольности, – доверительно сообщили мне. Остался я один; решение о новом командире отделения практически принято.

Я не возражал. Но, продолжали командиры, предварительно надо переговорить. С этого момента беседа приняла совершенно неожиданное для меня направление. «Отныне мы – Ваша опора», – сказал замполит. «Отныне солдаты для Вас – никто. Скот. Свиньи!» – продолжил он. «Если что, какие-то вопросы, мнения, проблемы, – то к нам. Только к нам!».

Ослышаться я никак не мог – очень уж отчетливо и в меру с нажимом, так, чтобы я проникся, было сказано. И это было столь же неожиданно, как если бы замполит вскочил на стул и с выражением исполнил «В лесу родилась елочка». Я даже забыл удивиться, как мало надо, чтобы стать человеком, и тут же гордо отказаться от перспектив карьерного роста. Было совершенно непонятно, что с этой несуразицей делать. С одной стороны, пора бы уж ко всему привыкнуть. С другой, – к нам, вроде бы, относились по-разному, но все-таки как к людям. Быть не может, что этого не учитывали большие дяди. Так к чему столь примитивный, да и рискованный, как мне казалось, «инструктаж»? Ладно, в любом случае не дождетесь.

Вот примерно такое мелькнуло в голове. А проблемы у меня, говорю, – да какие проблемы, кроме организационных? А, кстати… И тут я походя заложил надоевшего до чертиков старшину. Разве что, говорю, старшину сменить, а так все нормально. Это было недостойным приемом даже по отношению к старшине, зависшему в изложенной мне табели о рангах млекопитающих где-то посередине, но командиры как будто только этого и ждали (хотя, по логике происходящего, должны были ждать совсем не про старшину) и сразу согласились. «Все понимаем. Но где взять другого?» – вздохнули командиры. «Приходится работать с тем, что есть», – констатировали они, мудро не уточняя, кого имеют в виду.

            На этом и порешили. «Вопросами, мнениями и проблемами» больше у меня не интересовались.