И без всяких ночных тревог к ежедневному лихорадочному подъему в полседьмого я так и не привык, как не приучила меня к раннему подъему мирная производственная деятельность. Меня преследовала навязчивая мечта поваляться с журналом в руках на домашнем диване.
К счастью, тревоги были редкими, учебными, и завершались относительно быстро. Обычно нас предупреждали: «Завтра в шесть внезапно будет объявлена учебная тревога. Мы вам ничего не говорили!» Такая необычная забота объяснялась просто: какое начальство желает, чтобы показатели его части оказались хуже других? В таких случаях народ укладывался на покой в одежде и с противогазом на боку, хитро укрываясь одеялом по самый нос. Когда взвоет или заорут, оставалось лишь надеть сапоги и бежать за карабином.
Так дело поначалу выглядело и тогда, когда тревога вылилась в учения длительностью в сутки. Все бы ничего, но вдобавок объявили еще и химическую тревогу. Ребята и к этому были готовы: чтобы не мучиться понапрасну, некоторые загодя выбрали себе противогаз на размер больше. Другая премудрость заключалась в том, чтобы для облегчения дыхания оставить с помощью спички просвет между собой и клятой резиной маски. Еще один способ отравиться – не прикручивать до конца патрон с фильтром. Поскольку условная газовая атака продолжалась в этот раз весь день, то их можно было понять. Как обычно, народ веселили особо нервные, в спешке вечно забывающие вытащить пробку из фильтра и поначалу пытающиеся втянуть в себя воздух вместе со всем противогазом.
Ребята стаскивали противогазы при первой возможности, как только выпадали из поля зрения начальства. Я же подошел к этому делу по-спортивному, то есть решил проверить, можно ли выдержать весь срок. Для меня ношение противогаза всегда было связано с вопросом, куда деть очки. Под противогазом они не умещались, а поверх практического смысла не имели, хотя и смотрелись. Да и удержать их не было никакой возможности: в наши сплошные маски мы влезали вместе с ушами, и очки теряли всякую опору. И как прикажете в таком случае поступать? Меня выручало лишь то, что ничего серьезного не затевали.
В палатку, выполняющую роль газовой камеры, нас загнали, когда за рабочей аэродромной суетой уже подзабылись и не те размеры, и вставленные спички, и лишь слегка накрученный фильтр. Все, кто страдал забывчивостью, выскакивали из ядовитой палатки, на ходу стаскивая резиновый намордник, утирая слезы, ругаясь и плюясь. По-моему, их даже не наказали, резонно считая, что они уже наказаны.
Срок я выдержал. Правда, первое время после того как вам разрешают снова жить лицом наружу, не покидает ощущение, что по нему топтался мокрый слон.
А вот однажды, еще в учебке, тревога меня вылечила. Накануне вечером начался озноб, тело ломило, температура явно ползла вверх. Было ясно, что утром надо записываться к врачу.
Как назло, нас подняли, при этом действительно совершенно неожиданно, в четыре утра и погнали в пургу: «Бегом марш!» Через километров три-пять остановили и – назад. Вначале думал – все, конец. Потом, как ни странно, стало легче. Вернулся здоровым, температура в норме. Молодость – великая сила. Хуже пришлось тем, кто в спешке сэкономил на правильном обертывании ног портянками. Ноги они покалечили, хромали на обе. Говорили, что проверка «на портянки» и была целью тревоги.
Ума не приложу, когда сам-то успел их намотать.
Свободное копирование
