Крым. 1920 год

Крым. 1920 год

На фото:

Михаил Любовин со своим вестовым во время командировки за медикаментами. Севастополь. 1920 г.

 «Emperor of India» высадил нас, меня и брата моего Александра, в Феодосии с 18-м Георгиевским Донским казачьим полком. Вначале мы было отбились с братом от полка, так как нас пригласили в формировавшуюся тяжёлую батарею в Керчи, но потом вышел от генерала Врангеля приказ, чтобы все донские казаки были влиты только в донские части, поэтому из Керчи мы поехали в Евпаторию.

Управление Всевеликого Войска Донского направило нас с братом снова в 18-й Георгиевский Донской полк, который формировался в селе недалеко от Евпатории. Спустя неделю меня откомандировали в дивизию, которая располагалась в одной немецкой колонии. Для дивизионного лазарета дали немецкую школу, у двора которой находилась и лютеранская кирха.

В школе встретил нашего фельдшера-выпускника тремя годами старше меня. Он был большой задавала, а ещё больший – его дядя, которого он устроил своим денщиком. Мне же дали в подчинение санитара по фамилии Серенчук. Хороший был человек, в годах, беспокоился обо мне как о собственном сыне. Так вот, имя этого моего коллеги было Модест, а фамилию забыл, да это и неважно. Хотя он и был выпускник на три года старше меня, но в чинах мы были одинаковы и, несмотря на разницу в летах, я был назначен старшим фельдшером дивизионного лазарета. Но я тут был не при чём, на это назначении не напрашивался. Конечно, не спорю, за многим мне нужно было к нему обращаться, особенно по административной части, в чём я положительно ничего не знал, а он человек бывалый, ему было тяжело подчиняться мне. Но как ему, так и мне повезло: мне – повышением по должности, а он, во-первых, освобождался от моего начальства, а во-вторых, был назначен дивизионным фельдшером.

Брата Александра послали в Севастополь, где стоял Лейб-гвардии Донской казачий полк. Будучи подхорунжим-инспектором и имея хороший бас, он совмещал две должности - полезное с приятным: днём учил казаков рубке, а вечером на балах офицерского собрания пел своим басом песенки.

Я же от нечего делать каждый вечер с другими молодыми прапорщиками и офицерами тайком от начальства бежал в Евпаторию на гулянье в сад или летний театр, куда за неимением денег мы проникали, порвав проволочную перегородку, а потом ночью шпарили обратно. Вначале было хорошо, но ввиду того, что всюду стояли войска, у дорог поставили караулы, <и> хотя офицеров и военных чиновников и не беспокоили, но знали, кто куда шёл и когда вернулся. И поэтому наши ежедневные гулянья туда и обратно прекратились. Да и времени не было, уставали: поздно ложились и рано вставали.

Большая новость, почётная и приятная: меня назначили секретарём к военно-санитарному инспектору Всевеликого Войска Донского в Евпатории. Управление находилось в большом доме. Моя работа заключалась в том, что я должен был ежедневно записывать входящие и выходящие бумаги, получать в кассе, вернее, в банке, деньги на всех служащих Военно-санитарного управления, ездить и получать лекарства, распределять их по заказу и по полкам, смотреть, чтобы доктора и фельдшеры были в подтянутой форме. Это болезнь военных врачей и фельдшеров: если они не выпускники военных академий или военно-фельдшерских школ, то все имели ими не замечаемую тягу носить военную форму, как штатскую. А вечером у военного инспектора-генерала – проверка выпущенных указов (я читал, а он проверял), а потом чаепитие, после чего - благо что море было на расстоянии одного квартала – прямо в воду, как днём, так и ночью. Стол был очень хорошим, но находился довольно далеко, так что приходилось два раза в день бегать обедать и ужинать, а завтрак и чай подавались в управлении.

Были курьёзные случаи. Раз получаю в кассе деньги, проверяю – 100 000 рублей не хватает. На эти 100 000 «колокольчиков» можно было купить десяток яиц, не больше. Но сумма остаётся суммой, и за недостачу можно попасть под военно-полевой суд, а там – и под расстрел. Боялся я эти деньги получать, а надо: на то и служба.

Получил накладные, чтобы ехать в Севастополь за медикаментами, дали мне трёх санитаров для их погрузки. Добрались до Севастополя благополучно. В общежитии офицерского собрания дали кровать с тюфяком и одной простынёй: накрывайся шинелью. Хорошо, что своё одеяло имел. Наплыв с разных частей войск и по разным делам офицерства очень велик, чуть ли не каждые два дня жильцы кроватей меняются. В первый же день ходил смотреть с моими тремя казаками панораму защиты Севастополя. Красивая штука. Конечно, впечатления были бы более сильные, смотри мы это в мирное время. Но в военное время, когда сам купаешься в дыму и крови на поле битвы, эта поразительная панорама геройской защиты Севастополя от англичан и французов не отделяет тебя от переживаемых событий, а посему теряет до известной степени свою могучую силу. С тремя станичниками глядя на эту панораму, с удовольствием слушал их рассказы про родственников-участников Севастопольской битвы; эти станичники-санитары были уже люди в годах, верно, лет под сорок.

Потом ходили осматривать крепостные стены обороны Севастополя. Обидно и жалко было смотреть на длинные дула крепостных орудий, взорванные и погнутые англичанами, которые в сумятицу вошли в Севастополь и под видом того, чтобы большевики не стреляли по ним, всё это взорвали, испортили, потопили в бухте 15-20 наших подводных лодок. И всё это покоробленное сторожил один русский солдат.

Получили медикаменты, в отведённый товарный вагон всё сложили и сами погрузились, постояли так с полчаса, потом прицепили наш вагон к составу, идущему в Евпаторию, рядом был вагон 2-го класса, где мне дали место. И вот мы катим по пути в Евпаторию, а этим временем вспоминаем хорошо проведённые эти десять дней в Севастополе, а также стычки казаков с нашими добродетелями англичанами и французами.

Конечно, на десять французских франков французский моряк получал сто, если не тысячу, обесцененных рублей-«колокольчиков». Ясно, что любой французский или английский моряк был со своими деньгами-валютой богаче не только казака и солдата, но даже любого строевого офицера. И в заключение эти правительства поставляли нашей Белой армии, конечно, в заём, разную старую рухлядь первой мировой войны 1914-1917 годов и, конечно, НЕБЕСПЛАТНО. И вот эти воины-коммерсанты с их наглой колониальной манерой, без церемонно подходят, скажем, купить помидоры. Казак хочет купить десяток помидоров. В это время подходит француз и от нечего делать, лишь бы поиздеваться, показать свою наглость предлагает сразу же двойную цену. Ясно, что торговец продаёт ему столько, сколько этот англичанин или француз хочет. У торговки   штук 30-40 помидоров. Он закупает их, тут же высыпает помидоры на мостовую и, злорадно что-то лепеча на своём языке, топчет их. Ясно, провокация. Казак не вытерпел и влепил ему. Свалившийся француз или англичанин вскакивает, бежит, кричит. И как всегда на центральных улицах есть много иностранных моряков, помощь организуется. Вот уже с двух сторон группы в 10-20 человек дерутся - настоящие кулачные драки. Француз и англичанин дует боксом, казак ломит стеной, летят французские и английские шапочки с красными помпонами в воздух и валяются по тротуару, мелькают в воздухе казачьи сапоги с подкованными каблуками. Намащивают тротуары шароварами с лампасами. Вот одному иностранцу-моряку, сбитому на тротуаре, любители-казаки пихают в морду давлёными помидорами, другому пихают его красный помпон. Один из них вырвался, бежит к обрыву и от испуга с многоэтажного каменистого обрыва даёт ручным Морзе знать, что их бьют, и потом бросается в море. Бьют колокольчики, играет тревога на военных суднах иностранцев. Вот уже шлюпки в воде с матросами гребут, пристают к берегу. Свалка колоссальная, тут уж бьются и ногами, и ремнями. Вдруг все две стены дравшихся врассыпную, так как комендантские войска по головке упорствующих в драке гладить не будут.

И вот так, тихонько укачиваясь в вагоне, вспоминая обидные действия иностранцев и задыхаясь в вагоне от жары и ночной духоты, вышел на перрон, пошёл посмотреть рядом прицепленный вагон с медикаментами. Всё в порядке. Узнал у начальника станции, что поезд пробудет здесь один час. Много военных расстилают у вагонов на перроне свои одеяла или шинели и ложатся, чтобы свободно поспать. Конечно, я бы мог поспать, растянувшись во всю мою длину, в товарном вагоне с медикаментами, но решил поспать немного на открытом воздухе. Разостлал бурку и завалился на неё, думая, что во всех случаях, если даже поезд и пойдёт (а отходили военные эшелоны очень медленно, так же как и шли), то я от стука колёс вагонов сразу же проснусь и успею вскочить в один из вагонов состава, а на следующей станции перейду в свой вагон. С такими мыслями сладко растянулся на бурке и так заснул, что услышать стук колёс проходящих вагонов-то услышал, но – последнего вагона. Схватил бурку и – что есть мочи вдогонку за поездом. Вот уже близко, уже близко от последнего вагона, где привешен красный фонарь с красным железнодорожным флажком. Осталось не больше 2-х метров, и в это время поезд начал набирать скорость, а я – отставать от усталости.

Горечь меня охватила невероятная, когда и этот красный огонь фонарика последнего вагона скрылся за поворотом, то есть пропала моя последняя надежда. Остановился, передохнул и потом пошёл. Шёл, набавляя скорость, думая нагнать состав, когда он будет где-то пыхтеть, поднимаясь на подъём, а может быть, и остановится, чтобы набрать паров, что в то время было частым явлением. И вот с такой надеждой бегу я по шпалам, а поезд где-то уже далеко идёт, пыхтит. Вдруг под самым носом у меня окрик: «Стой! Стрелять буду!» Вот, думаю, что за чудо, кто бы это мог быть. Окрик снова: «Кто такой?» Я отвечаю. Говорит: «Подходи!» Подхожу, в ночной мгле вижу в упор целящегося в меня солдата. Говорю, кто и что я. Объясняю, почему я на полотне, вернее, горько жалуясь. Тогда этот солдат говорит: «Ваше счастье, что вы попали на меня, старого пограничного стражника. Есть приказ всех встреченных ночью на полотне железной дороги бить без предупреждения. Нарвись вы на инвалида наших белых войск, вам был бы конец».

Сказал, что «зелёные», то есть полувоенные красные части пошаливают здесь и что уж не раз взрывали полотно железной дороги. А посему есть по всему этому участку выставлена охрана, и что будет благоразумно сойти с полотна на проезжую дорогу, где никакой охраны нет, и что, может, мне посчастливится и какой-нибудь крестьянский проезжий подвезёт меня до первой станции, куда эта единственная дорога и ведёт. И добавил, что он давно слышал, что я бежал по полотну, стуча сапогами, а поэтому и решил, что бегущий не опасный человек, опасный человек шума не делал бы, и поэтому не стрелял в меня.

Послушавши совета, свернул на указанную дорогу, шёл я по ней всю ночь. Утром рано прошёл одну деревню и до самой станции ни одного воза с возчиком не встретил. И пришёл я на станцию часов в 10 утра. И к моей глубокой радости нашёл всех моих троих станичников, стоящих у сложенных ящиков медикаментов. Увидевши меня, они все очень обрадовались, а у меня – невыразимая радость: подумать только, что грозило мне за брошенные медикаменты, попади я в военно-полевой суд! Самое меньшее, что я мог бы иметь, это разжалование в низшие чины и в дисциплинарный батальон на фронт.

Там была развилка железной дороги; поезда шли редко, и нам пришлось ждать ещё один день. Хотя эта станция отдельно стоящая и от скуки можно было подохнуть, но я так был рад находиться с медикаментами! Про то что я проездил на два дня больше по приезде меня никто даже не спросил: обыкновенная история задержки поездов того времени, которая никого не интересовала.