Батя

Я помню тебя, папа.

---

Ты на фотографии, сидишь на стуле, рядом пустой стул, на спинку которого накинута женская косынка. Как ты однажды рассказал, что в этот период ты ждал моего рождения. И потому маме в роддом отправил телеграмму: «Сын – Валерий, дочь – Валентина», по именам полетевших тогда на орбиту космонавтов. Тебе 35, шевелюра на голове, оптимизм во взгляде.

Ты был всегда сильный, мой папка. Мне была непонятна твоя взрослая жизнь, но всё равно твои и мамины принципы жизни касались напрямую и меня, моей маленькой детской жизни. Ты требовал от всех той честности, как понимал её сам. Я никогда в детстве не сомневался в твоей правоте и всегда был уверен в твоей силе.

В пять твоих детских лет твою семью репрессировали и отправили из Волгоградских степей в Коми. Ты почти не рассказывал о трудностях тех лет, но это уже нельзя назвать беззаботным детством. Норма в пять кубометров заготовки ручными лучковыми пилами на человека, лохматые ели, в которых приёмщик всегда насчитывал меньше этих пяти кубометров. Я тогда не догадался спросить у тебя, но это ведь явно была не твоя норма выработки, а твоего отца. Потом он ушёл на войну, а ты в пятнадцать лет стал молотобойцем. Твой папа, донской казак, после войны остался на богатой и свободной Украине, бросив свою жену с двумя сыновьями. Ты ни разу при мне не осудил его за это.

Потом вам разрешили выехать в Северный Казахстан. Туда же ты вернулся глубоким инвалидом из армии. В бабушкину землянку, в которой она прожила всю жизнь. Мне вспоминается хата прадеда, но бабушка так и дожила свою жизнь в землянке в середине райцентра. И я не догадался спросить у тебя, почему так произошло?

Ты был старшим мужчиной для своего непутёвого брата. Для своей самозащиты, ограниченный окаменевшим позвоночником, ты постоянно тренировал руки, набивая их о косяки в домах, где ты жил. Твоя уверенность спасала тебя, когда приходилось выходить одному против всех, а вот тренированный навык тебе пригодился только один раз в молодости, когда твой брат вернулся в землянку и попробовал установить своё верховенство. И одного раза хватило, чтобы он больше никогда в жизни не ставил под сомнение твой авторитет в семье.

Ты всегда пытался окружающих заставить жить по твоим правилам честности. А здоровья не хватало биться до конца. И твоя семья переезжала вслед за тобой, то для лечения твоих страшных болезней, то ввергаясь опять в борьбу с ветряными мельницами, из села в город, из республики в республику. Ты делал что мог для своей жены и своего сына, но в первую очередь твоя семья жила для тебя.

Меня ты воспитывал мужчиной. Однажды в соседней новостройке повесился человек и ты, проведя меня, семилетнего, сквозь милицейский кордон, подвёл меня к висящему в верёвочной петле и заставил его хорошенько рассмотреть. Чтобы я никогда в жизни не сделал с собой подобного.

Ты учил меня быть сильным и стойким. Когда совсем маленького вы с мамой водили меня на рыбалку за несколько километров, ты шутил на обратном пути: «вон, видишь, Явленка? Почти пришли». И мы продолжали идти ещё не один оставшийся километр, а Явленка всё это время была видна на высоком берегу Ишима.

С раннего детства у меня были велосипеды, каждый из них соответственно моему возрасту, на самом первом ты учил меня ездить. Ты бежал со мной рядом, а бегать тебе с твоим позвоночником было неудобно. Но я быстро освоил езду на велосипеде и потом мне это в жизни не раз пригодилось.

Когда в очередной раз ты опять стал работать агрономом и у тебя появился в распоряжении конь, ты приучал меня его запрягать, зажимая храп и вставляя удила между брызгающими слюнями мягкими конскими губами, заводить шлею под хвост, который был выше моей головы. Потом ты мне разрешал править конём в наших совместных поездках по полям, а иногда и просто покататься верхом. В мороз иногда ты встречал на краю деревни маму и меня с автобуса, завернув нас в тулуп, и мы ехали по зимней дороге в клубах морозного пара.

Всё то, что ты умел, ты старался передать мне. В молодости тебе пришлось подрабатывать сапожником, и ты научил меня подшивать валенки, изготавливать для этого дратву и крючки. Молоток, рубанок, топор- всё это было в моём пользовании, хотя в столярничестве ты был не силён, но то, что сам освоил, также старался мне передать.

В пятом классе ты поручил мне зарубить петуха. До этого ты показывал, как это делать, а тут отправил меня в курятник одного. Я делал всё, как и ты, но не удержал в руке отрубленную тушку, и она вырвалась, металась по двору и даже залетела на невысокую крышу сарая, нелепо свесившись отрубленной шеей. Пока я решал, как туда залезть и её снять, она свалилась оттуда сама. А через месяц, когда к нам пришла соседка и попросила отца зарубить у них петуха, ты с усмешкой предложил послать меня, так как в той семье было три взрослых мужчины, а зарубить петуха оказалось некому.

А потом ты отсюда уехал, так как опять не смог отстоять своё право на честность. И я поехал к тебе в гости в тот самый аул, где был в последний раз в пять лет. Ты писал, что живёшь в том же самом саманном доме, в котором мы жили когда-то, даже в той же самой квартире. Я вылез из автобуса на краю этого аула и пошёл по улицам моего детства, никого ни о чём не спрашивая, надеясь только на детские воспоминания. Когда я открыл дверь, то сразу увидел тебя.

В этот месяц ты устроил мне курс «молодого бойца». Я убирался, готовил, помогал тебе с апробацией. Отсюда ты уехал в Россию, в надежде на лучшую жизнь. Ты даже устраивался на работу через Москву, но опять всё повторилось.

Наша мама тащила на себе этот груз безденежья, а ты тогда ещё по-прежнему устанавливал всем свои правила честности. Даже поехал выписывать дрова, хотя тебе говорили, что это колхозный лес и там все заготавливают без выписки. Но ты считал иначе, и тебе дали бумажку за твои деньги, просто, очевидно, чтобы отвязаться.

Тогда у тебя в твоём уголке, в доме, из которого нас однажды попытались с милицией выкинуть на улицу, висели цитаты из Ленина, убеждённая вера в правильность которых позволила однажды переубедить областного следователя по особо важным делам, приехавшего в сопровождении ещё трёх офицеров и пытавшегося разобраться в ситуации. Его ты переубедил, но Громыко, который приехал в область и по шестьдесят человек за день исключал таких как ты из партии, ты переубедить не смог. Только и смог ты оставить себе партбилет, сказав, что отдашь его тем, кто тебе его вручал. После этого ты держался, но я уже не помню той твоей твёрдости в отстаивании своих убеждений, которая была раньше.

А я два года учёбы в школе, где преподавали жёны тех, против кого ты выступал, где учились дети тех, кому ты портил карьеру, сносил всё, что на меня сыпалось и не помню, чтобы я жаловался. Я понимал, что тебе и маме и так было не просто.

Маму по твоей просьбе я сопровождал в Москву, где она родила мне сестру, а ты всё переживал, что растает снег и тогда не подойдёт задуманное тобой для дочери имя – Снежа. Но седьмого апреля кое-где снег ещё лежал.

Каждый год тогда мы с тобой вдвоём забивали телёнка, выращенного за лето, только делали это тяжело. Ты не умел, а я ещё не знал, как, но это была наша мужская работа и мы её делали.

Потом я поступил в техникум и отправлял вам с мамой открытки каждый раз, что я доехал, так как была опасность, что меня уничтожат по дороге из мести тебе. Всё же одного первого секретаря райкома партии и других людей пожиже до твоего последующего исключения из партии успели снять с работы. И мама, отправляя меня в дорогу, опасалась за мою жизнь.

Один раз ты приехал ко мне в техникум, но заночевал на станции, где тебя попытались упрятать в кутузку пьяные милиционеры, а ты был трезв и смог вразумить самого трезвого из них, взывая к его партийной чести. В результате ты переночевал ночь в отделении милиции без последствий.

Когда вы переехали за мной на Урал, я, слушая твои сетования, что «были бы доски», просто организовал и привёз тебе телегу досок не по твоим правилам честности, а так как там делали и все остальные. Я помню, что ты промолчал, хотя, понимал, что это не в твоих правилах. Их невозможно было соблюдать буквально. В нашем государстве обязательно требовалось где-то что-то нарушать, чтобы элементарно выжить. Не разбогатеть, а хотя бы выжить.

Уже здесь, где ты теперь обрёл покой, я однажды разговорился с тобой, что для человека является Родиной. И оказалось, что в этом у нас разная точка зрения. Для тебя это был «флаг на Кремле», а я считал, что Родина должна отсчитываться от печки, у которой вырос человек. Я постарался своим дочерям оставить такую печку, когда Родина -это всё и все вокруг с самого детства, в одном месте, а не по всей стране.

Активный трезвенник, ты пытался ввести в семейный обычай петь песни, но, папа, не поётся за столом искусственно. Я не помню у нас дома гостей за очень редким исключением. Окружающие просто не жили по твоим правилам. Они ругались, мирились, скандалили и опять мирились, они жили по каким-то другим, общечеловеческим правилам. Но это каждый вправе выбирать сам.

Ты хотел, чтобы окружающие тебя люди шутили. Так, как ты это себе представлял. Однажды я попробовал «пошутить» в твоём стиле, и ты несколько моих приездов не мог успокоиться, пытаясь найти верную реакцию на подобные шутки и больше я этого не повторял, жалея тебя. Но ведь ты всю жизнь так шутил в отношении других и тебе это казалось правильным.

Несмотря на многие перенесённые болезни, каждая из которых могла угробить твою жизнь, ты не сломался, дожив до глубокой старости. Тебе даже в этом возрасте периодически хотелось улучшить и исправить окружающую жизнь в соответствии с твоими представлениями. Но это было хорошо, когда ты пропагандировал газету «ЗОЖ» и не очень хорошо, когда, уже имея малый запас жизненных сил, ты пытался поднять острые вопросы на больших собраниях местного населения. Тебе казалось, что таким способом можно сделать жизнь окружающих тебя людей лучше, но мне было уже давно известно, что это не приносит желаемой пользы, а в большей степени вредит, и в первую очередь, тому, кто эти вопросы заостряет. Тут надо идти до конца, а у тебя не было сил на это.

Я помню наш последний разговор, папа. За глаза я с детства обычно называл тебя Батя, как и многие другие пацаны того времени, а в разговорах с тобой всегда только Папа. Почти не было у нас с тобой в последние годы этих самых разговоров. Но самый последний состоялся.

Все эти события последних лет, затеянные не тобой, поломавшие все отношения, которые и так еле теплились, в тот момент совсем обострились. Ты в них не участвовал. И когда нас на несколько секунд оставили одних, ты задал мне вопрос, который других в тот момент совершенно не волновал. Едва я успел тебе ответить, между нами снова встали, и ты не настоял на возможности продолжения нашего разговора. А я уже ничего не мог сделать с этим. Это был твой выбор, я до этого пытался в меру своих сил тебе помочь, но ты уже не был главным в твоей семье и вернуть это тебе я не мог, боясь навредить.

Я в своей сознательной жизни старался повторить то положительное, что делал и к чему стремился ты. И пытался обойти совершённые тобой ошибки. Не всё получилось так, как хотелось в начале жизни, многое получилось совсем не так, а некоторые мои поступки проистекли как неизбежное продолжение твоих поступков.

Многое хотелось тебе сказать при жизни, но не сложилось, не удалось. На это при жизни почему-то всегда не хватает либо времени, либо решимости, либо взаимопонимания. Осознание этого било бессилием по рукам и тогда, и сейчас.

---

Я осиротел без тебя, папа.