Дневник (1881-1893) - 97

15 апреля

Были у меня два крестьянина из Сухого-Карбулака, Семен Иванов Артамонов и Егор Михайлов Нестеров. Высланные административно в Вологодскую губ. на 4 года, они теперь переводятся в Оренбургскую. Причина ссылки — тяжба с кн. Щербатовым. А. А. Карелин, к которому они обращались за адвокатскими советами в Вологде, считает их дело юридически-погибшим, и направил их ко мне, мимоездом, с просьбой помочь как нибудь добраться до нового места. Но сами они, повидимому, своего дела еще погибшим не считают.

— Имеем надежду... Потому что есть у нас один человек...

— Послушайте, старики,— говорю я.— Вы знаете Карелина. Ведь он адвокат, законы знает.

— Да уж... Что говорить.

— А он вот пишет и вам наверное говорил, что дела вам не выиграть... Вы верите ему, что он вам говорит правду, без всякой корысти?

— Что говорить. Это уж такой человек, какая ему корысть.

— А тот-то, ваш, который обнадеживает, может быть, только деньги с вас станет драть...

— Нет, этот тоже не такой. Ни-ни! Только, говорит, помолитесь за меня, наипаче, когда помру, говорит, за душу за мою молитесь. А только, говорит, еще имейте надежду. Когда государь узнал, то значит дело ваше выйдет. Потерпите до сентября.

Другой из собеседников наклонился ко мне и сказал:

— N. N., может знаете...

— Не знаю.

— Видишь ты, ваше степенство, стало-быть сын его знает, какое над нами делали мучительство и сказал отцу... Тот-то, добрая душа, и пожалел мужиков: не имеют, говорит, права этакое делать... Ну, и научил нас: вы, говорит, из своего городу прошений не посылайте, а пошлите вы уполномоченных в соседнюю губернию, да в соседней-то губернии на почту и сдайте заказным в собственную его величества канцелярию... А то, говорит...

Он наклонился ко мне.

— Ваши, говорит, прошения не доходют... И что-ж ты думаешь: так сделали, ну и дошло! Приезжала комиссия, да мы слышь новое-те прошение писали, а ко времю-то не уметили. В субботу, знаешь, припоздали в почтову контору, в воскресение значит приему не было, в понедельник сдали на почту, а уж комиссары те из Саратова уехали. После N. N. говорит: ну-ко, старики, вы осторожненько сходите-ка к вакуровской гостиннице, спросите: не были-ли мол тут важные лицы из Петербурху. Ну, мы значит подошли к швицару: так и так мол. Не было ли?— Были, говорит, вчера уехали...

Вот на каких основаниях зиждутся теперь мужицкие надежды. Интересно, что они в своих несчастиях не винят Косича.

— Это было при губернаторе Косиче?— спросил я об усмирении.

— При нем.

— Как-же это, его кажется хвалят.

— Можно похвалить, можно,— неожиданно для меня сказал один.

Когда я был в Саратовской губ., то один из местных крестьян на вопрос о Косиче ответил: "Чистая собака, и не бывало этакой. Наслание Господне". Оказалось, что при Косиче шли будто бы энергичные взыскания недоимок и кажется еще, что говоривший ставил ему на счет то-же сухо-карабулакское дело, о котором много говорили. У меня и начало тогда складываться представление о Косиче, как о человеке, мягко стелющем и произносящем либеральные словечки, под которыми для народа часто нет ничего, кроме жестокости и бессердечия. Поэтому, признаюсь, это "можно похвалить" из таких компетентных уст,— меня приятно удивило и по отношению к самому генералу и особенно по отношению к говорившему мужику, проявившему столько беспристрастия и терпимости.

— Были мы у него. — "Старики, говорит, смиритесь! Ничего вам не будет".— Ваше превосходительство, говорим, невозможно нам за свою собственную землю платить аренду князю. Это не есть закон. Не делайте вы себе беспокойства и нас не мучьте, представьте нас к государю, пусть он рассудит нас...

— Ну и что же?

— Невозможно, говорит, старики, этого сделать. Я перед сенатом вот какой маленький человек (и рассказчик показал рукой на аршин от полу)...

— Главная тут причина — исправник, через него и мы в ссылку попали. Я, говорит, тебя, Егор, беспременно в тюрьму упрячу, будешь ты у меня в Сибири! Ну, мы, конечно, остерегаемся. Вызовет он для разговору, а в другой-те комнате посадит людей своих: слушайте. Это значит, чтобы меня поймать. Ну, мы ничего... Делайте, говорю, как по закону. Я ничего не могу говорить супротив начальства, ну и опять-же, чего нам невозможно по закону, то опять не можем мы делать никак... Вот он без суда и упер нас на 4 года в Вологодскую губернию.

Интересно, что в этом споре сказалась тоже глубокая рознь в среде самого мира. Он раскололся. Около 2-х тысяч "любимсов" (любимцев,— ироническая кличка,— угодники!) составили приговор о том, что общество отказывается от своих прав на спорную землю. По словам крестьян эти приговоры (незначительного меньшинства) и были представлены князем государю после первой просьбы крестьян. Остальной же мир стоит на своем и не примыкает к "любимцам".

Как всюду на Руси — бунт кроткий, но замечательно упорный.

— Нам невозможно теперь и смириться-то — с глубоким убеждением говорит мужик.— Хуже будет: ведь мы теперича самого государя обеспокоили. Ежели нам отступиться,— так скажут: вы это что-же. Дело ваше не правое, а вы беспокоите не то, что уже начальства, а и самого его величества... Нет, уж теперь до конца надо. Что будет в сентябре...

Все чисто юридические соображения разбиваются об эти туманности,— точно о скалу. К сожалению, закон слишком часто обращали в орудие обмана по отношению к народу, и если где, то в таких делах можно-бы только приветствовать отмену разных сроков и тому подобных явно-формальных причин, если по существу дело должно быть решено в пользу крестьян. Вот где "высочайшее повеление" о пересмотре казуистических хитросплетений было бы и у места и чрезвычайно благотворно. Но у нас легко достать высочайшее повеление для пустяка, у нас оно настигает какого нибудь Валова, {Валов — купец, председат. Лукояновской уезд. земской управы. Был удален от должности по высоч. повелению в результате ложного обвинения в растратах.} какую-нибудь несчастную фельдшерицу или разночинца (я тоже был высылаем 2 раза по высоч. повелению. Помню, что в 1-й раз это очень возвышало меня, студента, в собственном мнении),— а крупная неправда, а дело, где тысячи людей теряют свои права, от какого-нибудь срока,— такое дело всегда доходит до своего логического конца,— где народная внутренняя правда и вера в правду-государеву — приводит к бунту и кровопролитию. И при этом на одной стороне стоит какой-нибудь сенатский указ "за минованием срока для обжалования... оставить без последствий" — а на другой — явная и непререкаемая правда и мистическая вера в истинный закон, который должен бы защитить от сильного хищника...