НА СНИМКЕ: Михаил Качан (я) в военной форме - рядовой солдат. Суровый взгляд и т.д. Скрещенные пушки на погонах - знак различия, указывающий на то, что я был в артиллерийских частях.
Обычно военные лагеря для студентов Политехнического проходили после 4-го курса, но при переходе на физмех военная кафедра сохранила мне военную специальность, которую дают студентам мехмаша – ремонт матчасти зенитной артиллерии. Из нас готовили офицеров для руководства ПАРМами – полковыми артиллерийскими мастерскими. Меня направили в лагерь вместе с моим прежним курсом мехмаша. Я оказался в одной роте с Меркиным, Якубовым и другими моими бывшими однокурсниками.
Нас привезли в Ольгино, – там находился учебный военный городок, – и разместили в палатках повзводно. Раздали военную форму, и мы стали рядовыми, у всех были солдатские погоны со скрещенными пушками. Выдали и кирзовые сапоги с обмотками. Сержант показал нам, как правильно носить форму, обматывать ноги, чтобы не натереть их. Потом нас стали муштровать – маршировать, поворачиваться по команде, носить винтовки, приставлять их к ноге, вскидывать на плечо и многое-многое другое.
Сержант, невысокий, внешне хлипкий молодой, но с большим самомнением срочник, постоянно, каждую минуту был с нами, и ни одно наше движение от его взгляда не ускользало. По любому поводу он делал каждому из нас замечания. Они не делались «со зла», но даже сказанные бесстрастным тоном очень быстро надоели.
Утром в 6 утра раздавалось: «Па-адъём». Это кричал сержант противным громким голосом. Кто-нибудь из нас потихоньку, чтобы он не услышал, бормотал: «Подождем». Но через секунду все вскакивали, натягивали брюки, надевали сапоги и выскакивали из палаток на построение.
На импровизированном плацу (просто дорожка вдоль наших палаток, уже стояли сержант и старшина. Старшиной был спокойный, даже флегматичный татарин, никогда не бросающий слов на ветер. Он был добр и, как потом оказалось, справедлив, но внешне строг.
Выстроив нас, сержант командовал «Смирно» и докладывал старшине, что все солдаты построены для проведения утренней физзарядки, старшина здоровался с нами, командовал «Вольно», и мы несколько минут бегали вокруг палаток и делали физические упражнения. Потом бежали к рукомойникам умываться. Снова бегом бежали к палаткам одеть гимнастерки. И опять строились около палаток. Все делалось бегом, потому что времени нам давалось очень мало.
Теперь сержант строем вел нас в столовую. Метров за 100 до столовой он командовал: «Запевай». Запевал было двое Леня Полюдов и я. По каким признакам сержант нас выделил, я не знаю. Если у Полюдова был достаточно звонкий и довольно приятный голос, то у меня, как мне казалось, кроме громкости в голосе более ничего не было. Правда, я не фальшивил, как многие, но про себя я называл свой голос козлиным. Тем не менее, мы вдвоем запевали, а припев подхватывала вся рота. Мы должны были петь очень слаженно, потому что, если кто-то выбивался из хора, сержант останавливал песню, а вместе с ней и роту и начинал распекать сбившегося солдата. Так мы и стояли перед столовой, невзирая на то, что нас ждала еда и «текли слюнки» от голода.
Это чувство голода в течение целого месяца мы чувствовали постоянно. На завтрак мы ели какую-то кашу и толстый кусок хлеба, сверху лежал кусочек масла. Сладкий чай завершал завтрак. Никто не наедался, но добавки не было.
После столовой нас вели на настоящий плац, и мы стояли в строю, ожидая командира роты. Приходил старший лейтенант, здоровался с нами, после чего начиналась муштра. Ходить в строю, чеканить шаг, поворачиваться на ходу налево, направо и кругом. Без винтовки и с винтовкой. Все это называлось строевой подготовкой.
Была еще стрелковая подготовка. Мы стреляли из винтовки и пистолета по мишеням. Стрелял я неплохо. Помню при зачетной стрельбе из пистолета по мишени из трех выстрелов я выбил 27 очков из 30. А из винтовки лежа поразил все мишени, которые имели вид человеческого силуэта и показывались буквально на 2-3 секунды.
Была еще полоса препятствий, которую надо было «преодолеть» с винтовкой, – пробежать, проползти, вскарабкаться на второй этаж по стенке, спрыгнуть, перепрыгнуть через ров с водой, пробежать по бревну, лежа выстрелить и попасть в мишень, – и все это сделать за какое-то весьма короткое время, так что любое падение или сбой приводили к потере времени и плохой оценке. Для меня тогда все это было делом несложным.
Один раз мы были на марше. В общей сложности мы прошли с оружием и вещмешками километров сорок с одним привалом. Потом переночевали в лесу на ветках, которые тут же нарубили. Обед (или ужин), нам привезли, и мы, поев, повалились на эти ветки, укрылись шинелями, которые всю дорогу несли в скатках через плечо и мгновенно уснули.
Но главная наша задача на сборах – была освоить матчасть 120-мм зенитной пушки и стрельбу из нее. Это была новая пушка, которая пришла на смену 85-мм зенитной пушке, главного зенитного артиллерийского оружия в отечественной войне. Мы именно эту пушку изучали на занятиях в институте, но нам сказали, что теперь их на вооружении у армии почти не осталось, так как их передали корейцам, и во время войны между Северной и Южной Кореей их «перемолотили».
Теперь ей на смену пришла новая, более совершенная пушка, которая может стрелять на недосягаемую прежде высоту – более 20 км. Каждая пушка в батарее автоматически наводится с помощью ПУАЗО – прибор управления артиллерийско-зенитным огнем – на цель, вследствие чего вероятность попадания возрастает.
На занятиях мы собирали и разбирали учебные пушки, заучивали названия деталей и последовательность разборки и сборки. Изучали возможные отказы и методы их устранения. Пушка нам нравилась. Потом мы тренировались в учебной стрельбе из нее. Каждому из нас присвоили номер расчета, и мы были, кто наводчик, кто стрелок, кто подносчик. – потом мы менялись номерами.
Мы изучили также ПУАЗО и научились им пользоваться. Вскоре мы представляли собой несколько слаженных боевых расчетов, и на учебных стрельбах показывали неплохие результаты.
Однажды ночью нас подняли по тревоге. Мы заняли боевые позиции, я был у ПУАЗО. Командир роты, он же командовал нашей батареей объяснил нам, что американские самолеты-разведчики летают в небе нашей страны на высоте порядка 20 км, но у нас мало 122-мм пушек, и мы их не можем сбить, т.к. они еще ни разу не были в зоне поражения. Вот и теперь нам сообщили, что к нашей зоне приближается такой самолет, и если он залетит, мы должны будем его сбить.
Мы поняли, что это не учебная тревога, а боевая. Вскоре последовала команда приготовиться. Орудия были заражены боевыми снарядами. Нам сообщили примерные координаты, и наш оптический дальномер поймал цель, я начал вести его по планшету, но он все еще был вне нашей зоны. Координаты цели начали вводиться в вычислительное устройство, а на орудия непрерывно и синхронно передавались исходные данные – упрежденный азимут, угол возвышения и параметр установки взрывателя.
Мы ждали, когда самолет войдет в зону поражения, и видели, что ждать оставалось недолго. Но перед самой границей зоны самолет резко отвернул в сторону и начал уходить. Мы досадовали. Оставалось совсем немного, и мы могли отличиться и сбить самолет противника. Не получилось. Вскоре был дан отбой.
К сожалению, другого случая нам не представилось.
Недовольство нашим сержантом нарастало. Его беспрерывные мелочные придирки буквально к каждому из нас, изводили нас. Кроме того, он теперь не ограничивался замечаниями, а начал наказывать. Мы, конечно тоже были не сахар. Не раз перемахивали через забор и исчезали на полчаса, а то и час из нашего лагеря. Сержант замечал отлучку, но доказать, что кто-то покинул лагерь, не мог. Он требовал признания, но в ответ получал издевательские утверждения типа «Был в туалете. Страдаю животом». А за это не накажешь. Постепенно наш сержант начал звереть. Кризис настал, когда он одного из таких самовольщиков лишил обеда.
– У тебя все-равно живот болит, – сказал он. – Попостись.
Этого ребята вынести не могли. Посягательство на желудок было самым суровым наказанием. А когда сержант увидел, что наказанного втихомолку накормили дежурные по кухне, а одним из них в тот день был я, и именно я принес ему еду, он рассвирепел и сказал, что он представит меня к отбытию трех суток на гауптвахте. Видимо, сам он такое наказание назначить не мог.
Понурые, мы шли из столовой. Меня он от дежурства освободил, назначив кого-то другого. Настроение у всех было плохое, и вдруг мы слышим: «Запевай». Какое там запевай? Говорить, – и то не хотелось. Я не стал запевать. Леня Полюдов тоже не открыл рта. Снова слышим: «Запевай!» И снова ни я, ни Леня не стали запевать.
– Качан, запевай! – его голос стал истеричным. Прямого приказания командира ослушаться нельзя, – я начал что-то такое запевать довольно слабым голосом, не соблюдая ритма. Никто не подхватил из ребят, – и я умолк.
Еще истеричнее:
– Полюдов, запевай! Полюдов запел примерно так же, как я. И опять песня не была подхвачена. Наступило молчание. Слышался только звук наших шагов. И вдруг:
– Стой!!
Мы встали. Новая команда:
– Ложись!! Мы выполнили приказ и легли в пыль на дорогу:
– Встать! Поднялись:
– Ложись!! Легли.
– Встать!! Встали.
И так еще несколько раз.
– Запевай! Никто не запел.
– Качан, запевай! Полюдов запевай! Запели, но опять никто не поддержал.
Снова:
–Ложись!!
И снова:
– Встать!!
Ничего не помогло ему. Мы, что называется, закусили удила. Но этим не кончилось. Когда мы пришли к палатке, он вызвал меня из строя и, указав на большую кучу камней потребовал, чтобы я перенес их на другое место в двадцати метрах от кучи. Ребята ушли на занятия, а я, обливаясь потом, все таскал и таскал камни. Когда же я их перетаскал на новое место, сержант тут же появился и велел мне таскать их обратно.
– Это издевательство, – сказал я.
– Ах ты еще разговаривать.
– Не буду таскать обратно. Делайте, что хотите.
Он пошел со мной к старшине. Как сержант ему объяснял мой проступок, я не слышал, но о камнях старшина меня не спросил. Он задал мне вопрос, почему я самовольно накормил солдата, когда его лишили обеда. Естественно, я сказал, что я не слышал ничего о том, что его лишили. Просто увидел, что он не ест и подумал, что ему не хватило. Старшина усмехнулся и отправил сержанта со мной на гауптвахту.
Это была маленькая комната, в которую меня заперли. Окно было зарешечено и выходило к забору, так что я кроме забора ничего не мог видеть. В комнате стояли узкая металлическая кровать и табурет.
– На кровать садиться запрещается, – сказал мне дежурный по гауптвахте.
Я начал вспоминать, на сколько суток меня посадили.
– Кажется, сержант говорил на трое суток. Ничего, как-нибудь переживу, – подумал я.
Дверь открылась через два часа. На пороге стоял сержант.
– Пойдем, – сказал он. И повел меня в учебный класс.
– Наверное, командир роты не утвердил мое наказание, – подумал я. – Мне нехорошо, но каково сержанту?
И действительно, мое появление в классе вызвало бурю веселья у ребят и насмешки в адрес сержанта. Все были довольны, что наказание мне было отменено.
Все это настолько врезалось мне в память, что я помню свои чувства и сегодня через 52 года, в августе 2008 года, когда я пишу эти строки. Меня унижали, но я сохранил свое человеческое достоинство и горжусь этим.
Конечно, военные лагеря студентов – это не лагеря заключенных. Там за непослушание могли сгноить, избить и убить, а здесь вряд ли могли себе позволить что-то подобное. Наверное, у них были достаточно жесткие инструкции относительно нас, студентов. Но я подумал, что если бы я был просто солдат, со мной бы расправились, как хотели.
Наступила пора сдачи экзаменов. Я все сдал на отлично. Осталось только сдать экзамен по уставам Вооруженных сил. Их надо было вызубрить. А вот этого я не умел. Память у меня была хорошая, но какая-то особая. Если я понимал, я помнил все, а в уставах понимать не надо было. Надо было отбарабанить слово в слово то, что там написано.
Все ребята сдали уставы с первого раза и получили хорошие отметки, а у меня не пошло. Первый раз мне поставили двойку. Причем, заслуженную, – это я понимал, и претензий ни к кому у меня не было. Второй раз, после того, как я несколько часов сидел и пытался зубрить, моя голова уже совсем ничего не варила, и преподаватель снова поставил мне 2. Это уже был скандал. Они не могли выпустить студента из учебного лагеря с двойкой по уставам. Со мной поговорил командир, спросил, что со мной происходит, ведь я отличник, у меня по всем предметам только пятерки. Может быть, я делаю это специально. Но видя мое неподдельное отчаяние, он сказал:
– Хорошо, иди еще поготовься, будешь сдавать комиссии. Я поготовился и с трудом сдал на тройку.
Это мне впоследствии стоило двух воинских званий. Если бы я получил по уставам пятерку, у меня по военным дисциплинам за все годы обучения были бы только отличные оценки, и мне присвоили бы звание старшего лейтенанта, вместо обычно присваиваемого звания лейтенанта. Теперь же из-за тройки по уставам мне было присвоено звание младшего лейтенанта.
Я давно уже снят с военного учета по возрасту. Вот мой военный билет. Его надо было сдавать, но он почему-то у меня сохранился. Обычно время от времени офицеров запаса вызывали на сборы, немного доучивали или переучивали. Меня тоже вызывали и тоже переучивали на ракетчика. После этого нам присваивались новые воинские звания. Обычно такие военнослужащие запаса становились в конце концов капитанами, я же дорос только до звания старшего лейтенанта. К счастью, мне это никогда не помешало. В военных действиях я никогда не участвовал, а в мирное время никто этим не интересовался.
Когда до конца лагерей оставалось всего три дня, со мной произошел еще один забавный случай. Мы сдавали практическую сборку и разборку затвора 122-мм зенитной пушки, и я уже разобрал затвор, а потом быстро собрал его, получив отличную оценку. Теперь мне надо было снова разобрать затвор, поставив все детали на учебный стенд.
Среди деталей, которые надо было поднимать и ставить на место, был так называемый клин, весом более 70 кг. Видимо, я подустал, но такие тяжести я вообще поднимал с большим трудом. Силачом я никогда не был.
Я приподнял клин двумя руками и вытащил его вверх из затвора, потом держа навесу перенес его ближе к себе и стал потихоньку опускать на пол. В какой-то момент мои мускулы не выдержали, и я опустил клин прямо на большой палец ноги. И не просто опустил, я его практически уронил, хоть и с небольшой высоты.
Хотя на ногах были сапоги, я сразу почувствовал боль и быстро снял сапог. Палец был как палец, но он быстро начал синеть. Меня отправили в военный госпиталь, который был в Ленинграде. Там осмотрели, сделали лубок из гипса и отпустили. Из поликлиники я пошел в одном сапоге, другой я нес в руке.
Поскольку машина, которая меня привезла, уже ушла, я отправился домой. Дома вечером был только папа, так что в солдатской форме видел меня из всех родных только он. Поздно вечером я поехал на трамвае на Финляндский вокзал, на пригородном поезде доехал до Ольгино, а потом, хромая, держа один сапог подмышкой, пришел со станции Ольгино в лагерь.
Здесь мне ребята со слов нашего сержанта, рассказали, что в одном из лагерей, где студенты тоже изучали 122 мм зенитную пушку, произошло ЧП. Автомобильная колонна с пушками переезжала с одного полигона на другой. Ствол пушки, прицепленной к автомобилю-тягачу, в транспортном положении расположен горизонтально и в аккурат на уровне пассажира следующего автомобиля. А водителями в армии были очень неопытные солдаты. В колонне автомобили часто притормаживают, и, видимо, неопытный водитель второй машины прозевал момент торможения машины, идущей перед ним. Ствол пушки выдавил стекло кабины и раздавил студента-пассажира. Ребята сказали, что когда сержант это рассказывал, он был явно доволен, что этот случай произошел не у них, а в соседней части.
Через два дня, сдав солдатскую форму и одевшись в гражданскую одежду, я вернулся из лагеря домой. Так закончилось лето 1956 года.
Свободное копирование
