9 июня.
[...] Препорядочный упадок духа перед немцами. Все печальные "слухи" и опасения. Кто-то из Москвы привез слух, что Рига уже взята. Другой передает, что из Петрограда вывозят Госуд[арственный] банк и другие учреждения, так как ждут прихода немцев. Нехорошие настроения. Верховный Главнокомандующий официально протестует против "трусов", распространяющих тревожные слухи. Но факт в том, что мы отступаем по всем фронтам.[...] Это не слухи, а официальные известия. Долго ли мы удержим Варшаву? Вероятно до тех пор, пока немцы не порешат взять ее. Дела всесторонне скверны. Недостаток снарядов признан официально, а без снарядов - какая же война?
Можно, конечно, отступать и по расчетам. Но какие ж у нас расчеты? Конечно, тот, что без орудий и снарядов попытки удержаться, во что бы то ни стало - означали бы только беспощадное истребление нашего войска немецкими снарядами. Разумеется, лучше отступить, чем быть истребленным. Но при таком положении - выходит у нас не война, а медленное завоевание России неприятелем.
И вот - смотришь на свой дом, сад, на железную дорогу вдали, и думаешь: а что если увидишь на всем этом - немцев, истребляющих, рас-поряжающихся и надругающихся над тобой? Скверно на душе становится. И что же тут невозможного? Без снарядов - что можно сделать?
За последнее время я было двинул наконец вперед вторую часть своего сочинения. Путь изложения, долго остававшийся для меня необозримо темным, прояснился и работа двинулась складно и быстро. Но отвратительный ход войны опустил мне руки. Перед воображением развертываются такие картины, что мирная работа представляется какой-то бессмыслицей. Теперь бы нужно было помогать России. Но как, где, чем? Если бы я был здоров и силен - мог бы хоть на войну идти. Но куда я гожусь? Я не могу пройти пешком даже верст двух, я не могу поднять одного пуда. А здесь - я не знаю, что делать, ибо я вне всяких связей общеизвестных или правительственных. Я гожусь еще только для кабинетной работы, в той или иной канцелярии. Но нет такой канцелярии, куда бы меня пустили.