Хозяйка отперла калитку и, пропустив нас на двор, сейчас же снова заперла ее.
Огромная, гладкая, черная собака соскочила, гремя цепью, с телеги-полка, где она лежала в тени под навесом, и с ожесточением, становясь на задние ноги, хрипло, задыхаясь от злобы, принялась лаять на нас.
-- А вдруг сорвется, -- произнес Тереха-Воха, сторонясь,-- жуть!..
Под навесом, налево от ворот, кроме полка, на котором лежала собака, стояли еще обыкновенные крестьянские "карули" и щегольской, недавно только, повидимому, окрашенный тарантасик. В заднем углу лежали сложенные в клетку сажени две березовых, швырковых дров и сотни три кирпичей. Направо от ворот, против навеса, находился собственно самый "двор", то есть помещение для скотины. В открытую дверь стойла виднелась широкая спина вороной лошади и доносилось откуда-то резкое, басистое хрюканье...
По пустому пространству, между навесом и двором, бродили черные, поджарые, с белыми щеками, "аглицкие" куры... индейский петух, то и дело распускавший хвост и кричавший "здравия желаем!", утки и породистые белые голуби...
Вслед за хозяйкой мы завернули за угол и вошли в полутемные сени.
-- Полегче топочите тутотка ножищами, -- вполголоса сказала она, -- хозяин спит... Выпимши.
Она отворила обитую рогожей дверь, и мы друг за другом вошли в кухню.
-- Здорово живете! -- сказал Юфим, перекрестившись в угол.
-- Здравствуй! -- ответила хозяйка. -- Кладите сумки пока хучь под лавку, садитесь... Покурите, коли курите... На дворе не курите, а здесь можно.
Мы сняли сумки и все четверо сели рядышком на скамью, стараясь держаться поближе к порогу.
В передней части кухни, у небольшого оконца, выходившего на площадку двора, сидела еще женщина и, наклонившись, что-то шила.
-- Здравствуй, молодка! -- сказал Юфим.
Она подняла голову вяло и нехотя, ничего не сказала и снова принялась за шитье. Женщина эта была одета в серое, сильно заношенное, давно не стиранное, засаленное платье... Она была беременна, лицо было худое с желтыми пятнами, под глазами синяки...
Немного поодаль сидели у стола дети и ели со сковороды жареную картошку, -- две девочки и мальчик. Они уставились на нас глазенками, как испуганные зверьки, и перестали есть... Карапуз-мальчишка, с волосами, похожими на лен, полез, очевидно, со страху к матери. Та сердито толкнула его и грубо крикнула:
-- Не мешай, оглашенный.
-- Невестка это моя,-- сказала приведшая нас хозяйка.-- Вы не бойтесь ее, -- почему-то успокоила она нас и добавила:
-- Пойду заступов поищу... К Лучинкиным схожу. Посидите пока что...
Она вышла... В кухне было полутемно, грязно и как-то жутко... Она была, повидимому, очень стара и требовала полного ремонта. Пол, покатый к окнам, изображал что-то вроде горки. Большая облупившаяся глиняная печь, стоявшая на деревянном опочке, тоже ткнулась челом вперед, напоминая задумавшуюся старуху. В старинном с ободранной фанеркой и выбитыми в дверцах стеклами шкафу виднелись на полках чайные чашки, сахарница в виде курицы, стаканы и прочее. На одной из стен висела картина с Надписью "Ильяс" и небольшой портрет Гоголя. Гоголь с отодранным ухом как будто чуть-чуть улыбался на неприглядность этой обстановки. Маятник небольших, с одной гирькой, часов торопливо, точно боясь опоздать куда-то, однообразно-надоедливо выстукивал свое тик-так, тик-так... В пазах стен виднелись тараканы, и множество мух бродило по столу.
-- А где ж хозяин? -- спросил дядя Юфим, нарушая тяжелое молчание.
Женщина дернула как-то особенно зло иглу, нагнулась, откусила нитку, исподлобья глядя на нас, и потом уже сказала:
-- Спит!
-- Что не вовремя? -- опять спросил любопытный Юфим.
-- Ему время, -- сердито ответила женщина, вдевая нитку. -- Хоть бы облопался, что ли!.. Петька! -- воскликнула она вдруг. -- Я те побалую, смотри, окаянная сила!
Мальчишка, забравшийся на подоконник и хотевший было отворить окно, кубарем слетел оттуда и заплакал от испуга.
-- У-у-у, лешай! -- крикнула на него женщина злобным, отчаянным, со слезами в голосе, криком. -- Передохли бы вы все! У людей вот мрут, -- передохли бы и вы.
-- Что это ты, -- тихо вымолвил Юфим. -- Нешто можно? Ребенок глуп, играет... Грех и уста, молодка, сквернит...
-- А ну и тебя! -- крикнула женщина и махнула рукой. -- Ничего ты не знаешь! Связали они меня. Царица ты моя небесная, матушка! -- опять отчаянно завопила она. -- Долго ль мне страдать-то, долго ль чашу эту пить горькую?
Она бросила работу и заплакала, закрыв лицо руками.
-- Скоро ль глазаньки-то закроются на веки-веченские... О-о-х! горькая я, горькая!.. Не с кем-то мне слово вымолвить... Некому меня пожалеть!..
Она выла, точно по покойнике, жалобным, душу надрывающим воем. Видя, что мать плачет, дети тоже заплакали. Девочка уцепилась за ее подол и кричала:
-- Мамка, не плачь! Золотая, не плачь!
-- Полно, молодка, -- сказал дядя Юфим,-- что ты словно по упокойнике?
-- Милый ты мой, -- еще шибче заголосила женщина и скорбно всплеснула руками, -- не знаешь ты моего житья... Почернело во мне сердце ровно черная смола!
Она обняла вдруг одну девочку поменьше и, в страстном порыве прижав к своей груди, заголосила:
-- Детушки мои милые!.. Ненаглядные мои детушки!.. На горе-горенское народила я вас... Кто пожалеет вас, как помру я... Детушки, голуби мои ненаглядные!..
Она принялась целовать девочку.
Волнение ее мало-помалу стихло... Она всхлипнула последний раз, утерла руками глаза и заговорила, уже не растягивая и не выкрикивая слова:
-- Вот придет ночь темная, бери детей да и иди в чужие люди ночевать... День-денской вот тут сиди... в горницу-то я и не смею... а на ночь в люди...
-- Что ж так?
-- Проснется чадо-то мое... драться начнет.... Дети боятся... на стену лезут со страху... Ах, как дерется!.. Владычица ты моя! Избита я вся... нет живого места на мне! Голову вот как наклоню, так словно падаю куда, -- все от побоев... страх во мне во всей, трясение. И все пьет, и все, милый ты мой, пьет!..
-- С чего ж это он?
-- С жиру... избаловался: харч хороший, жизнь привольная, деньги есть... Не рабочий, не ломаный: палец об палец не ударит... Пьет, и пьет, и нет ему, окаянному, удержу. Не захлебнется винищем-то проклятым... Все до дна пьет, всё до дна... И не пролей, милый ты мой, капельки!
-- Та-а-к! -- протянул Юфим и почесал в голове. -- Ну, а как же хозяйство-то: лавка и все прочее? У вас, как поглядел я даве, как сюда шел, колесо тоже немалое заведено.
-- Свекровь все, батюшка, все свекровь... Кабы не она, давно бы все прахом пошло!
-- Все без мужика нельзя: лошадь там запрячь, скотину убрать... все такое...
-- А мы работника держим.
-- Где же он... не видать...
-- Ушел... расчет взял третевось... Не живут... Кто станет жить? Срамовище!.. Поживет недельку -- бечь! На руку сам-то тяжел... дерется... Ну, а по нынешнему времю кто станет терпеть... Доведись до кого хошь, -- нешто стерпит?..
-- Известно, -- согласился Юфим. -- Плохо твое дело, -- добавил он.
-- Так-то плохо, милый, так-то! Десятый год маюсь, извелась вся... В люди итти стыдно... Ну, что же мне, милый, делать-то? И не придумаю... Ах, да связали вот они меня, проклятые!.. У-у-у, черти!
Она опять со злостью толкнула мальчика и еще пуще заплакала. Мы молчали, потупясь. И, кажется, у всех одинаково нехорошо было на душе.
-- Кабы не они, -- заговорила женщина снова, -- плюнула бы я на него... ушла бы, куда глаза глядят... Ешь, собака, да незнамая!.. Вот проснется к вечеру... Ужо посмотрите, каков бурлак: морда-то лопнуть хочет... Хуже-то он для меня, милый, зверя лесного, волка!.. Не слыхала я от него, опричь матюгов, слова ласкового... Пьяный да слюнявый лезет... Во грехах и детей рожу, за носилку... Каждый год, почитай, рожу...
-- Так как же тебе быть-то? -- воскликнул Юфим.
-- Вот, как хошь!
Она жалобно улыбнулась, замолчала и снова принялась за шитье. Дети присмирели и сидели жалкие, как брошенные птенчики... Со двора доносилось пение петухов и крик уток...
-- Н-да, -- глубокомысленно произнес дядя Юфим, -- и через злато, видно, слезы льются... Ох-хо-хо! Видно, скоро свету конец: муж на жену, сын на отца, брат на брата. Водочка это... Хитрость пошла промежду людей, обман, нажива... В писании сказано: "Обовьет паутина весь свет белый... побегут по земле и полетят по воздусям жуки черные с железными носами... Тут и свету конец!.." И все верно, и все это верно!..
Он замолчал и стал делать папироску; молчали и мы. В сенях послышались шаги, дверь отворилась, и в кухню вошла хозяйка, неся с собой заступы.
-- Ну, вот вам, ребятушки, струмент! -- сказала она и, обернувшись к молодой невестке, спросила: -- Не слыхать, не шевелится?
-- Нет, -- ответила молодая, не поднимая головы от работы.
-- А ты, никак, опять ревела? -- спросила свекровь. -- Дура ты, дура, охота...
-- Заревешь! -- сказал дядя Юфим.
-- А нешто она вам сказывала?
-- Сказывала. Чудна голова! Да вы ему хоть вина-то бы не давали... вот бы он и не пил.
Хозяйка усмехнулась.
-- А мы не жалеем, родной, водки-то: пей хучь в три горла, -- авось, господь даст, захлебнется, подохнет скорей... Тогда и пить бросит.
-- Да уж тогда верно, что бросит! -- сказал Юфим и добавил:-- Чудеса в решете: дыр много, а вылезть негде!..
Свободное копирование
