Наступил сорок третий год, и наши постояльцы стали все чаще возвращаться не в духе. Однажды они исчезли надолго, и мы снова размечтались, что это – навсегда. Очень кстати был их отъезд – я могла свободно передвигаться на своем горшке по всему пространству. Почему-то мне так было легче. Восседая на своем «троне», я разговаривала с куклами Наточкиным голосом, читала им «Мурзилку», в общем, всячески отвлекалась от боли. К марту я уже походила на старушку и еле держалась на ногах от слабости и кровопотери.
Наконец-то пришла наша очередь к хирургу! Я радовалась, не подозревая, что мне предстоит впереди. Ведь мама говорила, что скоро меня вылечат!
– Ну-с, барышня,- сказал старенький врач, разглядывая мою желтую физиономию, – вы согласны сегодня же избавиться от болячки?
– Да, да! – крикнула я с такой готовностью, что все в кабинете рассмеялись.
– Этот ребенок героический, – похвалил доктор.
Не помню, как меня готовили к операции, но хорошо помню, как укладывали на стол, оставив маму за дверью, и как я всему радовалась.
– Ну, детка, через часик ты проснешься здоровенькой. А теперь считай: раз, два, три. До десяти можешь? И сначала, хорошо?
Конечно, маска с хлороформом вызвала ужас: куда-то летишь, задыхаясь, под звуки своего голоса – раз, два, три... А потом исчезаешь вместе со страхом, что тебя сейчас задушат...
Проснулась я под жуткий многоголосый вой. Передо мною – белая стена, сбоку вижу мамину руку на быльце кровати. Рука тут же отрывается:
– Проснулась!
Желудок вдруг сжимается от сильного спазма, волной поднимается тошнота.
– Лежи, лежи, Люсенька! Вот тебе полотенце.
Вместе со рвотой я прихожу в себя окончательно. Вокруг тот же стон (думала – приснилось) и странный запах.
– Чем воняет? – морщу нос. – Мама, кто это плачет?
Дышать тяжело от противного запаха. Я не знала – то был дух свежей крови и гноя, застарелого пота и грязи множества тел. Я повернула голову от стены и сжалась от страха: повсюду – между койками, на носилках и просто на полу, на голых матрацах лежали раненые женщины и дети. Одних уже перевязали. Других выносили на перевязку, третьи умирали, не дождавшись своей очереди за помощью.
Врачей не хватало, немецкие врачи работали в своем госпитале, лечили своих. Кровь на обнаженных конечностях, развороченные животы и бедра, что-то белое среди красной крови... Среди этого ада метались две женщины в перепачканных кровью белых халатах – медсестра и моя мама. Ей некогда было сидеть возле меня. Санитаров тоже не хватало, врачи не успевали оперировать. Бинтов не было – на них шли простыни. Те, кто был еще в сознании, кого привели в порядок, помогали, чем могли. Тут же делали тампоны из обрывков простыней. Какая там антисептика! Она была только в операционной, не справляющейся с этим ужасающим потоком раненых.
Негде было ступить ногой ни в палатах, ни в коридорах. Мне просто повезло, что в такой ситуации кто-то взялся спасать ребенка не из раненых. Ну кто сейчас думал о болезнях привычных, хронических? Они вроде бы отступили... Разве что пооткрывались у многих язвы в желудке да в кишечнике. Как у мамы.
Уже позднее мама мне рассказала, что произошло. Женщины подорвались на заминированном поле. Поговаривали, что это наши при отступлении приготовили немцам подарок близ дороги, ведущей к городу. Кто знает?
Я отвернулась к стене и больше не желала смотреть на этот кошмар, как меня ни просила мама:
– Люсенька, познакомься с девочкой, она рядом с тобой. Ей так скучно, она хочет с тобой поговорить. Девочки, поговорите друг с дружкой!
Мама хотела нас отвлечь. Я не сразу откликнулась на эту просьбу.
Девочка лежала неподвижно и поразила меня белым лицом, на котором чернели большие глаза. Прямо кукла без румянца.
– А мне доктора ножки отрезали, – сообщила девочка со слабой улыбкой, словно плохо пошутила.
Я глянула на ее ножки – их не было под одеялом. Одеяло обрывалось внизу живота....
Это уже было слишком для моего неравнодушного, а сейчас просто потрясенного сердца. Я отчаянно крикнула: «Мама!» и отвернулась. Больше никто меня не мог заставить смотреть на этот ужасный мир.
– Люсенька, повернись к Валечке, ее и так Бог обидел,– шептала мне мама на ухо, но я только сильнее смыкала веки.
Снова этот Бог! Что же он творит со всеми?!
На всю жизнь мне хватило увиденного за один день пробуждения. Это был очередной пинок жестокой реальности, который хоть и толкает в сторону общего развития, но неоднозначно сказывается на формировании души. Неправда, что горе только закаляет, оно может изувечить. Не всегда раннее взросление идет на пользу психике. Или шире – мировосприятию будущей личности. Мне, например, понадобилось много-много лет, чтобы избавиться от страшного сна: вот я иду по длинному коридору, а ко мне тянутся со всех сторон окровавленные руки, и крик стоит невыносимый:
– Сестричка, позови врача! Спаси-и нас, о-о-о!
Мне просто повезло на родителей и их окружение. Это были люди честные, добрые и очень терпеливые. Такой тыл спасает от озлобления и трусости...
Родной дом после болезни показался раем. Правда, счастье оказалось недолгим – я где-то умудрилась подцепить скарлатину, да еще в тяжелой форме. Немцы боялись инфекции панически. К тому времени они вернулись домой. Меня отвезли в инфекционную больницу далеко за городом, куда никого не пускали, а вокруг здания стояли часовые.
Впервые я осталась одна наедине с болезнью и чужими людьми. То ли оттого, что не было мест, то ли из жалости к моему детскому возрасту, но меня положили... в бельевой комнатке – подальше от других заразных болезней. Тут царили чесотка, тиф, скарлатина, туберкулез. Целых сорок дней я провела в обществе грязных пеленок и простыней, которые скидывались в угол, а потом уносились в прачечную. Няньки по-деловому забегали на минутку для своих дел, изредка бросая мне:
– Как дела, курносая?
От скуки я пела, на ходу сочиняя забытые слова песен. Тогда говорили:
– Все поешь, синеглазка?
Иногда я осмеливалась выглянуть в коридор, по которому ходили туда-сюда женщины в дырявых халатах, наголо остриженные, как и я. Бегали золотушные дети – головы в болячках, замазанных зеленкой, за ушами тоже ранки...
– Не вылазь, сиди, – говорила мне сестра-хозяйка, – заразишься!
Я сидела и ждала... Маму. Я ждала ее с утра до вечера, хотя знала, что придет она только поздно, когда стемнеет, потому что часовые гоняли всех забредших в больничный двор. Навестить кого-то было подвигом. Считалось, что с голоду мы не умрем, хотя кормили скудно. Передачи из дому разрешались – их принимали с другого хода, там всегда толпилась очередь. А по вечерам сторожившие двор немцы делали вид, что не замечают мам, норовящих сунуть своему дитяти гостинец через окошко.
Летом с едою стало полегче из-за овощей. В каждом крошечном саду (дома-то были в поселке частные) высаживались овощи. Мама приносила мне одно и то же лакомство – молодую картошку с луком. Где она доставала подсолнечное масло, не знаю. Потеряв плотную связь с семьей, я перестала быть свидетелем всех маленьких радостей, вроде такой, как неожиданный подарок судьбы в виде масла.
Десять дней в госпитале запомнились мне куда больше, чем сорок в инфекционной больнице. Там не было крови и стонов умирающих и раненых. Но там была молодая картошка с жареным луком и мамина озабоченная улыбка за окошком. Подоконник был праздничным столом...
Свободное копирование
