Глава одиннадцатая
Теперь, когда война вошла под нашу крышу и поселилась в ней, казалось – это навсегда. Довоенная жизнь вспоминалась мне, уже семилетней, одним праздничным днем, наполненным вкусной едой, песнями за самоваром, солнцем и запахами цветов. День был именно летний, а два года оккупации утрамбовались в памяти как долгий зимний день. Куда ж подевались весны и лета? Разве не играли мы с младшей сестренкой в летнем саду, не ковырялись в песке на берегу Днепра? И разве мама перестала сажать цветы? Правда, это единственная неточность проникла в память: мама сажала на цветочных грядках картошку, лук и морковку. Но я не думаю, что она не нашла уголочка для любимых фиалок или петуний. Нет, память оставила в клеточках мозга только образ бесконечной зимы, голодных вечеров, страх перед тяжелыми шагами солдатских сапог и отвращение к чужим запахам и смеху.
Наверное, мои впечатления от соседства с врагом были бы полнее, если бы взрослые не оберегали меня от своих забот. Краем уха я слышала тревожный шепот мамы с папой, за что-то ругали Нату – вроде бы за длинный язык. Оказывается, Ната не успела вступить до войны в комсомол, но по духу была комсомолкой. И она дала себя втянуть в политический спор с квартирантами, когда однажды поднялась в свою кладовку за книжками.
Тут надо вспомнить, что на постояльцев нам повезло – с другими разговорчики про фашизм (подумать только!) закончились бы не так благополучно. Нарвавшись на патриотические чувства моей сестры, Курт оторопел от нахальства «комсомолки». Она смела нападать на его кумира – Гитлера! А его товарищи, то ли в грош не ставящие комсомольский задор семнадцатилетней спорщицы, то ли потешаясь над горячностью Курта, стали ...хохотать! Теперь они сцепились друг с другом, потому что оказалось, что у моей сестры есть сторонники – Петер и Ганс! О чем конкретно они грызлись так горячо, Ната не стала выяснять – просто унесла ноги. Уж очень свирепыми были глаза Курта.
На следующий день Петер остановил Нату и посоветовал ей побыстрее устроиться на работу, если она не хочет ехать в Германию. Да и карточки на хлеб давали только работающим.
Тетя Рая была в панике – ее Галочку поставили на учет в Управе. И велели отмечаться каждую неделю. Что это могло значить? Карточки можно было получить и на курсах чертежников. Туда и решили записать Нату. Чертежников готовили для работы в Днепроэнерго. Очень вовремя она устроилась на курсы: незамужних женщин эшелонами отправляли в Германию.
Обо всем этом я узнала куда позднее. Просто видела, как мама переживает из-за Наточки, когда та пешком ходит через мост на ту сторону. Чего стоили родителям эти походы их худенькой, физически слабой дочки, плохо одетой, полуголодной. Она была в постоянной опасности – мост советские военнопленные восстановили, но его регулярно бомбили. Попробуй проскочи этот длиннющий мост, когда вокруг снуют фашисты и каждую минуту может начаться бомбежка! Каждый день два раза пересечь мост туда и обратно – это было испытанием и для Наты, и для родителей. Их мучила совесть. Ната оказалась кормилицей семьи. Папа не высовывал носа на улицу – мужчин тоже угоняли, а его сапожное ремесло от голода не спасало.
Мама худела от переживаний и открывшейся язвы. Она то и дело хваталась за живот, но не издавала ни звука. На первом плане были мы, дети, со своими болячками. Ляля кашляла без конца. А у меня открылась пренеприятная болезнь: целыми днями я сидела на горшке, истекая свежей кровью. С трудом удалось маме записаться к врачу на прием – больница была переполнена подорванными на минах или угодившими под бомбы жителями поселка. Мама ждала назначенного дня, с ума сходя от тревоги, а я ныла на своем горшке от тянущей боли в прямой кишке. Обилие крови пугало родителей.
– Потерпи, Люсенька, осталось немного ждать, – утешала меня мама.
Если бы немного... Каждый день приносил новую боль, посильнее, а кровотечение не прекращалось. Маме было не до собственной язвы...
