Вместо предисловия
Тупик маршрутного такси. Водитель пропускает в машину пассажиров по очереди:
– Льготники есть?
– Я.
– И я. Дитя войны.
– У меня одно льготное место, ждите.
– Но я очень тороплюсь.
–А я не резиновый. Много вас – детей войны. Разорюсь, если всех возить бесплатно. Еще понимаю – участник войны, а то... Вы же на фронте не были! Следующий, проходите! Вы тоже – по льготному, женщина? Ждите.
– Я заплачу, не беспокойтесь...
– Проходите.
Глава первая
Большой двухэтажный дом, насквозь пронизанный солнцем и летними ароматами... Огромный сад с широкими дорожками, что стекают прямо в днепровскую воду. Деревья в саду высоченные, и повсюду цветы, цветы, море цветов...
Таким остался в памяти родной дом – прямо дворянской усадьбой. А был он обыкновенным, шлаковым побеленным строением, весьма аскетичного вида и даже – на чужой взгляд – не очень симпатичным, ибо во двор выходил двумя этажами, а на улицу смотрел одним, словно зарывшись носом в тротуар.
Родители строили дом десять долгих лет своими руками: не хватало ни времени, ни сил, ни скудного учительского жалованья. Чтобы наконец оказаться под собственной крышей, влезли в долги, а затем просто отдали за них лучшую (уличную) часть своим кредиторам. Еще две комнаты достались «за так» младшей папиной сестре, а нам остались две комнаты на втором этаже, окнами во двор.
Так что наши хоромы, набитые под завязку взрослыми и детьми, скорее походили на рукавичку из сказки с разными зверушками. Небольшой сад, где росли вишни и абрикосы, завершался некрутым, в три ступеньки, обрывом, у подножья которого в паводок плескался Днепр, а летом золотилась узкая полоска песка.
Правда, за крепким, без единой щелочки, забором наших соседей, бывших кредиторов, действительно тянулись в небо роскошные деревья – груши и яблони. Их посадил мой дед, а потом умер, и деревья росли быстрее стен. Теперь они остались за родными порогами, на «вражеской территории», и дразнили нас прекрасными плодами, свисавшими над забором. Нам, детям, запрещалось даже смотреть в ту сторону.
Зато у нас было море цветов – негде ногой ступить. Нежные запахи ночной фиалки и душистого табака не умирали вместе с летом, витая в комнатах круглый год.
И еще одним богатством мы владели – взрослой шелковицей у калитки, на которую, правда, не раз покушались родители, но ее от топора спасала наша детская любовь.
Довоенную жизнь моя детская память уложила в один упоительно длинный и счастливый день, густо заселенный событиями и людьми. Были в этом дне и горести, но как быстро их смывали недолгие детские слезы – наподобие летнего дождичка!
...Утро. В распахнутые окна спальни слабый ветерок заносит свежие запахи близкой реки. Скандалят на ветке шелковицы воробьи, и ветка трепещет прямо перед моими глазами. Взбудораженный ссорой воробей внезапно сваливается на подоконник и тут же испуганно сигает вниз. Мне смешно, меня переполняет блаженство бытия, хотя по возрасту я еще не знаю, как словесно оформляется это состояние. Раз не хватает слов, их заменяет песня. Это единственный способ выразить радость. Я бужу двухлетнюю сестрицу музыкальным воплем:
На рыбалке, у реки,
Тянут сети рыбаки!
Белокурая сестричка с кукольным именем Ляля таращит на меня голубые глазки из-за кроватной сетки и благодушно смеется. Ей тоже хорошо.
На пороге возникает наша старшая сестра, Ната. Ей аж пятнадцать лет. Она для нас вроде второй мамы. Она же и подружка, и воспитательница, и нянька. Она нас кормит, моет, штопает наши дырки, играет с нами в жмурки, поет нам оперные арии, читает лекции по культуре поведения, и если мы плохо усваиваем этот материал, в случае непокорства шлепает по попе крепкой ладошкой.
Конечно, никому, кроме нас с Лялькой, Ната не кажется взрослой. Она всего подросток: худенькая, с серьезными серыми глазами и твердыми недетскими губами. У родителей, сутками пропадающих на работе, она вызывает нежность и чувство вины. Ее называют только Наточкой – в награду за потрясающую сознательность. Вся ближняя и дальняя родня, все домашние друзья и соседи восхищаются нашей старшей сестрицей.
Для семьи Наточка – спасение, но мне, пятилетней, этого не оценить, я пока не живу, а существую в состоянии щенячьего блаженства. И когда оно обрывается, то всегда по вине сознательной Наточки. Это она, чистюля, моет мне голову – и тогда вся улица слышит мои мученические вопли. Это она раз в неделю берет в руки ножницы, туго пеленает меня простыней и пытает стрижкой, пока я рыдаю от невозможности боднуть ее хотя бы в живот.
– У-ухо отрежешь, ой-ё-ёй!
– А ты не верти головой, сиди тихо, рева несчастная, трусиха, – спокойно приговаривает сестрица, орудуя ножницами.
Это она из воспитательных целей заманивает меня в лодку и катает по заливу. Наточке никак не удается вышибить из меня первобытный ужас перед водной толщей. Пока она гребет, я сижу, совершенно окаменев и вцепившись в борт двумя руками, но стоит ей бросить весла, панически ору:
– Греби! Мы утонем! Не качай лодку!
Так что Наточка – источник не только радостей, но и бед. За то, что пеньем своим я разбудила Ляльку, мне должно влететь – сестра предпочитает управляться с нами организованно, по очереди.
– Какая ты эгоистка, Людмила, – начинает она выговаривать, но я сбиваю ее градом вопросов:
– Куда мы сегодня пойдем? В библиотеку? А микадку купишь? А платье кукле пошьешь? Ты же обещала! А...
– Если до обеда ничего не натворишь, пойдем в школу, к маме. Но разве ты удержишься? Обязательно что-нибудь выкинешь.
Мне и в голову не приходит, как нелегко Нате с нами, двумя малолетками, одна из которых все время просится на ручки, а другая наделена энергично-шкодливым нравом.
– Не натворю! Я тебе помогать буду! Хочешь, цветы полью? Хочешь, я Ляльку накормлю? – пылко сулю Наточке всевозможные варианты помощи.
– Не надо ничего! Мне твои обещания не нужны. Просто ничего не делай.
Легко сказать...
В школу, где папа работает директором, а мама библиотекарем, сестра нас водит, как на экскурсию, все с теми же воспитательными целями: мы должны с пеленок проникнуться уважением к этому учебному заведению. Сама Ната учится в другой школе, хотя она дальше от дома, а папина через дорогу. Из этических соображений. Учится сестра на одни пятерки, за которые ее никогда не хвалят, а потому я искренне считаю, что других оценок просто не бывает.
Что значит – ничего не делай? Как это? Сидеть на одном месте, сложив ручки? Когда вокруг столько соблазнов? Вот, например, Лялька гоняет по саду мячик, с одной стороны он красный, с другой – синий. Руки чешутся его отобрать, но нельзя. Нельзя обрывать головки у чернобривцев, за это получишь по рукам. А какая бы из них получилась клумбочка для куклы! Желтенькая, с коричневой сердцевиной и таким же ободком! Может, на вишню залезть, там у меня есть любимая ветка? Но только вчера я с этой ветки летела, и потом меня в угол носом поставили. А мне стоять на одном месте целых полчаса – это же пытка.
Нет, надо сделать что-то полезное, чтобы похвалили и удивились. Я недолго мучаюсь – замечательная идея гонит меня тылами к берегу. Там стоит соседская лодка, на которой меня катает сестра. Я помню, как вчера хлюпала в ней вода, и я уже не знала, чего больше бояться – воды за бортом или этой, под ногами, что затекала в щели и грозила нас утопить. Так вот, я сейчас эту воду вычерпаю! Черпалка в лодке. Мне все за это скажут спасибо!
Я работаю самозабвенно, размазывая по лицу что-то липкое и черное. Лодка от моих усилий тихо покачивается, и это немного страшно, зато приятно – чувствуешь себя ужасно храброй. Ведь обычно красивую нашу речку я люблю только с твердого бережка.
– А-а-а! Вот ты где! Я так и знала!
Оглядываюсь через плечо. Ната просто летит ко мне со ступенек, а Лялька стоит наверху при полном параде: белые носочки, розовое платье, бант на золотых кудрях. Эдакая послушная куколка, с которой никаких хлопот. Конечно, я выгляжу в сравнении с ней отвратительно, зато в сердце моем и на перепачканной физиономии радость вдохновенного труда. Я не понимаю, почему Ната тянет меня из лодки так сердито, почему брови ее сурово сошлись на переносице.
– Я тебе помогаю! – отбиваюсь от сестры. – Я уже почти всю воду вычерпала, смотри!
– Чистое платье испачкала, волосы в мазуте, в лодку чужую залезла без спроса! Вот задаст тебе за это Таран! Лодка-то прохудилась, дырявая! Ты из нее, а вода – назад! Мартышкин труд! И посмотри на себя!
Она оглядывает меня с ног до головы, потом говорит задумчиво:
– Нельзя к маме в таком виде. Голову придется мыть.
– Не хочу! – уже плачу я крокодильими слезами. – Я высохну! Грязь сама отпадет!
– Значит, не пойдем сегодня в библиотеку. Нельзя маму расстраивать.
Мучительную мойдодыровскую процедуру придется все-таки потерпеть. Не пойти в библиотеку, о которой я мечтала с вечера, – это уже слишком!
Сестра волочит меня наверх, я угрожаю ей, давясь слезами:
– Никогда теперь не буду помогать тебе! Узнаешь тогда!
– Вот и спасибо, вот и умничка!
Не поймешь этих взрослых...
Школьный порог я всегда переступаю другим ребенком – робким и даже подавленным. С виду небольшая, одноэтажная, школа поражает внутренним простором – огромными окнами, гулким прохладным вестибюлем, высокими потолками классов, солидными дубовыми дверями.
Здесь мы невольно замолкаем или переходим на шепот. Забывается веселый школьный двор, густо усыпанный светлой стружкой. Только что мы его пересекли под любопытными взглядами старшеклассников. Летний ремонт идет вовсю, и нестройный перестук молотков да вжиканье рубанка провожают нас до двери.
Папа, светловолосый и кудрявый, но такой неулыбчивый, в очках с толстыми стеклами, неторопливый в движениях и вечно занятый, кажется здесь чужим и очень строгим. Словно это и не он вовсе ерошил весело наши волосы, целовал, сажал на колени, когда приходил домой обедать.
– Мама в библиотеке. Ничего не трогайте руками, везде краска, – коротко бросает он, тут же забывая о нас.
Нет, ничего мы не трогаем – послушно топаем за сестрой, и вид покрашенных школьных парт, столов и досок в распахнутых дверях классов волнует меня необычайно. Когда мы проходим мимо закрытого на ключ биологического кабинета, я судорожно цепляюсь за Наткину юбку. Там, за дверью, в уголочке, таится нечто жуткое – скелет человека, на который мне не просто страшно смотреть, но почему-то стыдно. Однажды я побывала там, увидела его и больше не просилась туда, хотя и хотелось. Первое потрясение не прошло, потому что никому бы я не осмелилась задать мучивший меня вопрос: как могли содрать с живого человека мясо?! Как?! Зачем? Почему это никого не пугает и не возмущает, даже добрую Нату? Почему она спокойно объяснила, что по этому скелету изучают людей? Содрали все, а потом изучают?
Никто из взрослых так и не узнал, какая страшная мысль мучила меня, бросая тень на все человечество, пока с возрастом все не встало на свои места.
Биологический кабинет – это интересно, но куда лучше другое место, радостное, –библиотека! Здесь всегда витает приятный дух новеньких сосновых полок и еще какой-то особый, волнующий хорошо, без тревоги, запах. Повсюду на столах стопки новых учебников и старых потрепанных книжек. Их «лечат» мамины руки. Отдельно – подшивки журнала «Мурзилка» с чудными картинками. Я не к маме бросаюсь, а к этим журналам – тут же глохну и слепну для всего остального.
Свободное копирование
