Это был первый май без нее. Май, пропахший черемухой, сладкой сиренью, клейким тополиным листом, первыми весенними грозами.
Она умерла поздней осенью, и солнце, провожавшее ее, так и не вернулось до самых морозов. За тем последним ясным днем потянулась траурная вереница мрачных, беспокойных от ветра, промозглых ночей. Скорбные всхлипы осенних дождей за окном сменились воплями редких в этих краях, но хлестких метелей. Эти звуки подыгрывали человеческой тоске, не давали свершиться предательству забытья.
Пока жена болела, старик разучился спать. Он дремал, прислушиваясь к ее стонам и боясь пропустить момент, когда понадобится его помощь. Ее боль стала его собственной.
Ночь состояла из коротких, но тягостных этапов: на смену страданиям приходил момент тревожного их ожидания – и так до утра, с его новой безрадостной суетой.
Тогда он не мечтал о тишине, потому что понимал, что она будет означать. Иногда думал: «Когда-нибудь высплюсь», а потом терзался из-за подлой слабости, родившей эту мысль...
И вот все позади, но тишина не утешает, а давит. Первое время он часто просыпался – ему чудился стон или плач, и старик вскакивал, обливаясь страхом, что посмел уснуть. Но пустая тахта вызывала такой приступ отчаянья, что он плакал, уронив голову на стол, где еще недавно стояла батарея бесполезных пузырьков и коробочек с лекарствами. Иногда его дремоту прерывал резкий звонок – это приезжала «скорая» делать укол. Он бежал к двери, роняя шлепанцы, нашаривая в темноте выключатель и пугаясь, что звонок разбудит ее. Загорался свет – старик замирал, глядя на безжизненную тахту, и сердце колотилось рывками, а ноги слабели.
Зимними ночами он все еще жил недавним прошлым, и в этой жизни не было места размышлениям. Живая боль пульсировала в нем, притупляя все другие чувства. Он не слышал запахов, пища казалась ему пресной, он потерял обычную человеческую осторожность и часто, разогревая что-то, обжигал себе руки.
Внешне жизнь его текла обыденно, и ничего трагического не было в его слегка сутулой, но крепкой фигуре и твердой походке. Белоснежные от седины густые волосы были аккуратно причесаны набок, а небольшие серые глаза смотрели за стеклами очков устало, а не страдальчески.
Все три дочери жили отдельно, своими семьями, но ежедневно приезжали прибраться в квартире, постирать одежду старика, приготовить еду или просто посидеть с отцом, отвлекая от горьких дум рассказами про своих детей. Старик кивал, вздыхал, не слыша и обманывая внешним вниманием. Ему придумывали мелкие заботы, чтобы заставить действовать, и он покорно выполнял эти поручения. Но душевная энергия его была направлена внутрь и не желала распыляться на внешнюю суету.
Один и тот же сон терзал его ночами: вот он несет дрожащими руками тарелку с борщом для больной жены, боясь пролить. Несет по улице в больницу. Впереди закрытая дверь, которую он толкает ногой. За дверью врач с лицом того мальчика, что приезжал делать уколы. Он говорит: «Поздно, она умерла». И тарелка беззвучно падает на пол. «Не успел! – кричит в отчаянье старик. – А она так просила поесть!» И просыпается в слезах, как ребенок.
Жена умерла от истощения – болезнь выталкивала пищу...
...И вот май, последний месяц весны, которую он осознал только сейчас, проснувшись от горластых воробьев за окном. Где-то внизу копается в грядках она, сажает цветы. Сиреневый куст ее скрывает. Сейчас позовет, попросит что-нибудь принести, такая беспокойная. Идеи приходят к ней во время работы. На этом клочке общего двора она творит свой рай из цветов.
Он не слышит зова и удивляется, распахивает окно, напрягает больные глаза, чтобы увидеть, что же она делает там так тихо. Грядка заросла травой, заборчик вокруг палисадника сломан и лежит на земле. Но из травы торчит полосатый тюльпан-беспризорник на тонкой ножке и будто озирается в недоумении: где же они, пестрые его братья, что каждую весну дружно встречали май?
Старик отпрянул от окна: снова этот сон наяву, будто мир без нее немыслим! Он опускается на ее тахту и переводит глаза на цветную фотографию жены в траурной рамке на самодельной полке. Он снимает фото и подносит к глазам с нелепым желанием поймать этот отрешенно-мягкий взгляд, остановить на себе. В жизни ее глаза смотрели строже...
В окно вихрем врывается праздничный вопль марша, и только тогда старик по-настоящему просыпается. Ах да, вчера дочки готовились к застолью, а сегодня предстоит семейный обед по случаю Первомая. Вчера он топтался по квартире, не находя себе места. Предпраздничная суета его всегда утомляла, а жену радовала. Она любила гостей, а он – одиночество. Они были такие разные. Первый праздник после ее смерти должен был поставить точку под долгим трауром в этом доме. Придут дети, внуки, семья разрослась, и надо было не мешать им радоваться жизни. Надо было переступить через свое горе и простить всем, кто с этой потерей смирился.
Вчера муж средней дочери сказал ей, думая, что старик заснул:
– Странно, всю жизнь твои родители грызлись, а он так тоскует. Забыл про это, что ли? Не понимаю...
– Он все помнит, потому и тоскует. Помнит хорошее, а глупые ссоры забыл. Что тут непонятного? Они прожили пятьдесят три года.
– Не прожили, а промучились.
– Ничего ты не понял.
Старик даже застонал от обиды.
Средняя дочь, до того похожая лицом и манерами на умершую жену, что на нее все время хотелось смотреть, осталась ночевать, спровадив мужа, а утром старик ее уже не застал. До полуночи они говорили о ней, точно готовились не к праздникам, а к поминкам. Когда он устроился спать, и дочь погасила свет, вдруг услышала за спиной:
– Скоро и я уйду от вас...
– Папа! – она вернулась, села рядом.
– И ничего не останется, ничего! Вот что обидно. Я не о нас с мамой говорю, вы нас не забудете, я знаю. Я говорю о пережитом всеми нами. Словно и не было ничего. Раньше дети и внуки знали все о своих предках, до седьмого колена. Из поколения в поколение передавали семейные легенды. Берегли фотографии, письма, дневники... Я знаю, ты ведешь дневник. Не вздумай уничтожить. И мой сохрани, мамины письма, и...
– Да я не только все сохраню, папа, я еще... повесть напишу о нас! Хочешь? Для потомков, как ты говоришь. Чтобы помнили. Мы, конечно, люди рядовые, державе наши радости и беды до лампочки, она мировыми занята проблемами, но твои внуки... они уже сейчас расспрашивают про вас.
– Правда? – перебил старик, радуясь по-детски.
– И ты еще прочитаешь, папа, успеешь, я тебе обещаю. Только эпопеи не потяну, я не Толстой. И на все буду смотреть своими глазами. Вот как я это увидела. Иначе вряд ли смогу... Идет? Качество, правда, не гарантирую, – улыбнулась смущенно.
Он всегда был сентиментальным, а сейчас и вовсе ослабел. Он беззвучно плакал, пока дочь ласково теребила его седые волосы, скрывая волнение..
Свободное копирование
