Глава вторая.
Как правило, в течение дня я успеваю провиниться не один раз. Взрослым не только угодить трудно – их порой и понять невозможно. Они устанавливают такие законы, которые мне, пятилетней, просто не осилить умом и сердцем.
Вот, например, почему я не должна играть с двоюродным братом Толиком, если он чуть-чуть меня младше, и у него такие славные голубые глазки, и он то плачет, то смеется мне из-за двойной рамы окна? И вообще, почему его запирают в доме на целый день, когда вокруг дивное лето? Я мотаюсь по саду, а он смотрит на меня с подоконника, на котором сидит все время! Как же не подойти, не поговорить с узником, не принести ему вишен в ладошке и не передать через форточку? Как не развеселить его смешными рожами, которые старательно корчу для веселья? Я даже пляшу перед ним, делаю разные выкрутасы, чтобы увидеть, как братец сквозь слезы начинает хохотать. Он добродушный пацанчик, я его люблю и не понимаю, почему нас, одинаковых, разлучают взрослые.
– Смотри, допрыгаешься, – говорит сестра, проходя мимо.– Вот придет тетя Галя, увидит...
Папину сестру, тетю Галю, с рыжими кудрями, похожую на папу курносым носом и небольшими голубыми глазами, я не люблю. У нее взгляд колючий, неприятный. А ее и не положено любить, раз не любит моя мамочка. Я слышу, как родители ссорятся из-за тети Гали – до бурных маминых слез, после которых она дуется несколько дней и молчит, а папа вздыхает на весь дом и ходит мрачнее тучи.
– Я знаю, – говорит мама, вот-вот готовая заплакать, – ты ради нее и детей не пощадишь (?), она тебе дороже всех нас (?!), ты ей скоро и зарплату будешь всю отдавать (?!)! А она тебе в благодарность за все хоть что-нибудь хорошее сделала? Для дома хотя бы, в который ты ее пустил за так? Она хоть копейку вложила в этот дом?! Она пришла на все готовое, а сейчас...
– Шура, прекрати, – сдвигал брови папа, кивая на меня, поближе подобравшуюся из любопытства. – Галя – моя сестра, и я обязан выполнить Васин завет заботиться о ней всю жизнь! Люся, иди в сад!
– У нее есть муж, он хорошо зарабатывает!
– Не кричи. Она младше меня, она женщина и моя сестра! А муж ее сейчас в армии, сама знаешь. Люся, марш отсюда!
Я отступаю задом, но успеваю схватить еще парочку интересных фраз:
– Значит, до моей смерти она будет ходить тут хозяйкой дома, которого и не строила? Может, это мне уйти? Я здоровье свое тут положила, а теперь еще и налоги за нее плати?
– Отдаст деньги, когда будут, – глухо обещает папа, на что мама улыбается скептически сквозь слезы.
...Как интересно все-таки оглянуться назад из сегодняшнего дня, в котором уже все прояснилось. После войны, когда тетя Галя стала владелицей частного дома и примирилась с мамой, она сказала:
– Шура, теперь я понимаю, как это трудно – содержать дом... Вечно что-то из строя выходит... Не успеваешь ремонтировать, а денег-то мало...
Вот так. Спасибо, что хоть поздно, но дошло...
А тогда я мало что понимала из этих ссор, но составила свое представление о тете Гале: жадная и злая, раз маму до слез доводит, денег не дает и Толика запирает.
Тетя Галя была учительницей немецкого языка где-то в другой школе, а ее муж, дядя Миша, учитель математики, был призван в армию перед войной. Его я не помнила в те годы. Папина сестра работала и в летние каникулы вместе со старшим сыном Васильком, он ей помогал. Ната, старше Василька на три года, была с ним в хороших отношениях, а мы с Толиком просто тянулись друг к другу, чуя родство душ.
Однажды я обнаружила, что совсем не закрытое окно держит брата взаперти, а исключительно послушание! Оказывается, окно просто прикрывалось! Открытие меня сразило: вот это да-а-а...
– Выйди, – стала я выманивать Толика из добровольного плена.– Поиграем, а потом вернешься.
– Не-е, – замотал он головой и поднялся на ноги, чтобы лучше меня слышать через форточку.
– Ну, пусти меня к себе, поиграем, а потом я уйду.
– А мама? – засомневался братец.
– Не узнает, мы чуть-чуть...
Поколебавшись, Толик впустил меня через окошко. И мы замечательно играли! Носились по комнатам с его деревянными саблями и пистолетами, пускали бумажные лодочки в тазу с водой. Мы дружно съели его простывший обед, и мне очень понравились блинчики с повидлом.
Толик, хоть и был меня младше, бдительности не терял. Его прирожденная трусоватость долго нас выручала. После короткой перестрелки подушками мы клали их на место, и Толик аккуратно поправлял накидки. Через каждые десять минут он бегал к окну проверять, не идет ли мамочка, хотя прекрасно знал «свою» стрелку на часах – момент мамочкиного прихода. Эта взрослая забота о своей безопасности меня удивляла и сердила.
– Давай строить халабуду, – говорила я, переворачивая стул.
– Что ты, мамочка узнает! – пугался Толик.
– Ну даваай книжки смотреть. Вон у вас сколько, и какие толстые, буквы золотые... Это сказки?
– Что ты, – шептал братец, – это же мамочкины книжки.
– А там картинки есть?
– Не знаю, мамочка не дает смотреть.
– Так ее же дома нету! – удивлялась я его несообразительности. – Мы же назад их положим!
– Нельзя, мамочка заругает.
Обычно я вовремя убиралась через окошко благодаря бдительности Толика, и он занимал свое место на подоконнике, изображая послушание, хотя в его голубых глазках еще жила радость игры.
Никто не знал о моих тайных отлучках, даже Ната, на зов которой я тут же покидала тенистые комнаты тетя Гали. Но однажды мы заигрались-таки, и тетя нас застукала в самый разгар веселья.
– Иди домой, Люся, – сухо сказала она с порога.
На следующий день я не обнаружила на подоконнике своего братца. Его выдрали за непослушание, и он несколько дней даже не выглядывал из окошка.
По вечерам семейство Рубанов усаживалось на скамье под своими окнами и дышало свежим воздухом. Толику позволялось болтать ногами и грызть семечки или есть вишни с базара. Наши вишни тетя Галя гордо отвергала. Шелуху и косточки Толик аккуратно складывал в железную мисочку, которую ставили рядом с ним. Чтобы не заплевал общую тропинку, по которой мы входили в дом. Иногда Рубаны наряжались и ехали «в город», то есть на другую сторону Днепра, где были настоящие парки, театры и другие интересные места.
А мои родители в это время продолжали что-то строгать, пилить, копать, ковыряться в саду, в подвале, на чердаке – до самого темна. И мама вздохом провожала приодевшихся Рубанов, уходивших « веселиться», пока они с папой достраивают дом...
Когда мы вернулись из библиотеки, Толик сидел на своем месте. Он уже отошел после взбучки и снова улыбался мне призывно, но теперь я бы не решилась нарушить запрет. Расплющив о стекло нос, братец рассматривал картинки, которые я разворачивала перед ним, скрашивая его одиночество.
Вот бы взрослым мамам увидеть это!
– Люся, обедать! – зовет сестра.
После обеда полагалось немного поспать. Для меня это была мука, не меньшая, чем стояние в углу. Как можно спать, если солнце через веки пробирается, точно в каждом глазу по светлому окошку? Если вокруг столько звуков – и понятных, и загадочных? А в воздухе столько запахов? И если я слышу, что мама прибежала поесть, а потом уже и папин голос раздается? Вот голоса смешались, стали громче, громче, переходя в ссору? Ссора меня не пугает, это обычные отношения родителей, я даже думаю, что так и надо. Я не понимала причин ссоры, но не тревожилась потому, что это никак не отражалось на нас, детях, и проистекало из разных темпераментов, а не из глубоких противоречий. Нас любили, мы любили.
Особенно не хотелось спать, когда приходила тетя Рая, мамина подруга. Ее голос срывал меня с кровати и просто тащил к двери. Тетя Рая веселая и меня любит. А я очень точно знаю, кому нравлюсь, а кому нет. Тетя Рая обязательно приносит что-нибудь « от зайчика», а главное – она собирает всех, кого я люблю, за столом.
Сегодня она с порога ругает моих родителей:
– Здравствуйте, работнички! Вечные вы мои труженики! Утром заходила – нет вас. Сима еще в школе? А ты, Шурочка, так весь день и не разгибалась? Посмотри на себя!
Я тихо возвращаюсь в кровать, приоткрыв дверь, чтобы ни одной фразы не пропустить.
– Нет, ты посмотри на себя в зеркало, полюбуйся! Ты же на больную лошадь похожа!
В ее голосе звенит возмущение, она не шутит. А меня задевает это сравнение: мама у нас маленькая, хрупкая, быстрая, совсем на лошадь не похожа.
– Ты же вся желтая, даже глаза желтые, в траурной рамке! – разоряется тетя Рая.
Что она такое говорит?! Глаза у мамы синие-синие, как васильки! Она красивая!
– Вы тут все с ума посходили! У вас что – дома нет, семьи?! Хоть бы эта школа проклятая сгорела!
Что она такое говорит?! Чтобы папина замечательная школа сгорела?! Вместе с «Мурзилками»?
– У вас же трое детей! – разогревается тетя Рая, не давая маме оправдаться.– Натку хоть пожалейте, совсем заездили ребенка!
Но разве Ната – ребенок? И разве ей так плохо с нами? Не интересно играть?
– Тише, дети спят! – останавливает мама подругу.
– Откуда ты взяла, что спят?
Я быстро закрываю глаза. Тетя Рая появляется на пороге детской и обращается ко мне во весь голос:
– Вставай, притворщица!
Я радостно слетаю с кровати. У Ляльки пока интерес к жизни не проснулся, она довольствуется малыми радостями – едой, теплом, самодельными куклами. А меня тянет к себе мир взрослых. Моя голова и сердце пытаются одновременно решать все загадки взрослого мира, но получается плохо – ум не поспевает за сердцем, эмоции перехлестывают, выливаясь в поступки, совершенно не одобряемые взрослыми. Экспрессивность маминой подруги помогает мне в процессе постижения жизни вообще и в частности. Ведь никто в семье не собирается меня посвящать в свои проблемы. А тетя Рая озвучивает их как раз в моем вкусе.
– Здравствуй, Сима! – голос тети Раи звучит навстречу папе как боевой клич.– Так ты и дома топориком помахиваешь, мало тебе школы?! Ты директор или завхоз?! Ты бы лучше за женой приглядывал! Она же вся согнулась в три погибели! Может, язва снова открылась! Ее в больницу надо, там хоть покой и диета!
Не надо маму в больницу! Пока она там лежала, тетя Рая меня пристроила в детсад. Это был ужас. Нам давали вареное мясо в супе, водили строем в туалет, я стеснялась, когда на меня вся группа смотрела, а у меня ничего не получалось, и дети хором кричали:
– Скорей, скорей! Мы тоже хотим!
У них почему-то получалось...
Ох уж это коммунистическое изобретение – общественный туалет на несколько дырок и без дверей! Низкая перегородка вдоль дырок – и вот уже кто-то имеет счастье наблюдать за потугами чужого организма... Через полвека в столице Украины (тогда еще советской) я стояла в такой же нетерпеливой очереди во дворе какого-то шикарного помещения, где проходил показ мод. Мне не кричали: «Скорей, кончается антракт!», а красноречиво подгоняли взглядами. Тоже не получилось, зато вспомнила довоенное детство...
...Тетя Рая вернула меня в недалекое садиковое прошлое и напугала.
Каждое утро, собираясь в детсад, я отчаянно ревела:
– Все равно убегу-у!
– Живей одевайся, я из-за тебя в школу опоздаю! – нервничала Ната.
Вечером воспитательница жаловалась Нате:
– Совершенно дикий ребенок! Петь со всеми не хочет, в туалет ходить – тоже, а у меня график, я не могу туда каждого за ручку водить! У нас дисциплина! А мясо... смотри, пришлось с нее фартук снять – она в карманы мясо из борща прячет!
Я так портила картину всеобщего послушания и так сопротивлялась по утрам, что пришлось меня забрать из коллектива нормальных детей. И вот теперь – мамочку в больницу?! Нет, не хочу.
Нападки маминой подружки на свою персону папа выдерживал молча, но я-то видела, как его челюсти ходят туда-сюда вместе с ушами. Очень смешно, хоть и страшновато. Я не люблю, когда папа сердится.
– Да разве ж эту (он подыскивает слово, чтоб не сильно зацепить любовь тети Раи к своей Шурочке)... ослицу убедишь? Сегодня моего плотника обидела – забраковала его полки! Сама, говорит, сделаю! Стыдно перед всеми!
– Она у тебя на все руки мастер! – горделиво отметает его упреки тетя Рая. – Но чтобы вовремя ела да отдыхала – это уж от тебя зависит!
– Толкую ей: поешь, полежи хоть полчаса, ведь недавно от боли умирала! А она... всюду нос свой сует. Это ж такое упрямство, такое... Пришла домой – и на клумбу! Ей цветы дороже здоровья! – оправдывается папа.
– Ну да, – говорит мама, не переставая копаться на цветочной грядке, – он бы хотел, чтобы все тут заросло сорняком! Ему вместо сада пусть будет пустыня! Ему мои цветы всю жизнь мешают, прямо ненавидит их!
Послеобеденный сон я провожу в активном двигательном режиме, то есть кручусь с боку на бок, тяжко вздыхаю, бегаю к двери и обратно в тайной надежде на неожиданное событие, способное меня спасти от этого оздоровительного мероприятия.
Приход тети Раи – всегда радость. Она тоже не приветствует долгую лежку в постели.
– А что я принесла, – говорит тетя Рая, бесцеремонно нарушая мой режим.– Гостинец от зайчика. А не пора ли будить Ляльку?
Тетя Рая недооценивает мои мыслительные способности. Я не верю, что зайцы пекут такие вкусные пирожки с вишнями. Но мне нравится притворяться маленькой ради пирожков. Мама редко нас балует ими – ей некогда, некогда...
– Так что он передал? – деловито спрашиваю я глупую тетю Раю.
– Ну, артистка! Физиономия у тебя хитрющая! – смеется не такая уж и глупая мамина подруга и добавляет в сторону Наты: – Самовар готов? Пью только из самовара!
Что может быть вкуснее чая из самовара? Да еще с пирожками «от зайчика»? И что может быть приятнее, когда все сидят вокруг стола, примиренные веселой маминой подружкой?
Главное же начнется после чая, и меня никому не выкурить отсюда, даже если взрослые разговоры начнутся. Пусть вечер опустится на сад, пусть уже Ляльку задремавшую отнесут в кровать. Если тетя Рая пришла, если ей удалось оторвать от работы и усадить за самовар «вечных работничков», значит – будут петь.
В нашем доме поют все. Даже Лялька пытается. Мама напевает за работой, у Наты вообще рот не закрывается, у нее сложный репертуар – арии да романсы, и я поневоле пробую их на вкус, ношу в себе пока не озвученными, осваиваю на потом. Но откуда-то прилетела в дом простенькая песенка из кинофильма – « На рыбалке, у реки», я пою ее, почему-то потешая взрослых своим исполнением.
Но все-таки больше всего я люблю, когда приходят гости и начинают петь все вместе. Чарующий миг! Меня не прогоняют, хотя со мною в такие вечера много мороки. Песенный мир тревожит меня и возбуждает до крайности. В этом мире все странно, не всегда понятно, потому что мелодия порой не совпадает со словами. Украинские песни на два голоса не просто красивы, они загадочны этим несовпадением с моим детским восприятием мира. Почему, например, все весело поют вроде бы страшную песню про то, «як живая з мертвым ходыть по садочку»? Что тут смешного? И почему даже суровый папа плачет, прикрывая глаза ладонью, когда все выводят дружно: «Реве та стогне Днипр широкий»? Ведь ничего в этой песне жалостливого нет!
– Ну-с, – говорит тетя Рая лукаво, наблюдая, как я выдуваю две чашки подряд чаю, – а наша рыбалка не утонет ночью?
Я обиженно моргаю, а она лохматит мои волосы:
– Да ладно тебе! Ешь лучше пирожки. – И отставляет мою чашку в сторону. –Наточка, запевай!
Наточка и тут главная. Она сосредоточенно сводит свои густые аккуратные бровки и старательно, как делает абсолютно все, начинает:
Ой, у поли тры крыныченьки-и...
Этого еще не хватало! С такой песни начинать! Там же конец печальный! Все во мне протестует, но взрослые на меня ноль внимания, они – в песне:
Кохав козак тры дивчиноньки:
Чорня-авую та биля-авую,
Третю руду та пога-ану-ую...
- Не надо, не пойте! – плачу я от жалости к бедной «рудой та поганой».
Я знаю: допоют до конца – и решится судьба несчастной рыжей девушки, бросит ее козак. А если не допеть, то каким-то чудом можно приостановить злую девичью долю. Но они меня не слышат – поют до конца, а я реву.
– Глупая,– досадует Ната, – это же просто песня!
– Но ты сама говорила: все это когда-то бы-ыло!
– А давайте эту:
На зака-ате ходит па-арень возле дома моего,
Поморгает мне глаза-ами и не скажет ничего-о-о...
И кто его знает, чего он моргает,
Чего он моргает.
Действительно, чего? Я пытаюсь понять это, разглядывая певцов, но в их лукавых переглядываниях ответа не нахожу. А парень ведет себя совсем странно: пишет письмо, в котором одни точки. А кончается его история совсем удивительно – парень теряет «сердце бедное свое»!
Парень, потерявший сердце, кажется мне такой же страшной фигурой, как скелет в кабинете биологии. Это отражается на моей растерянной физиономии.
– Ну, Люся, тебе не угодишь, – улыбается Ната.– Нет у тебя чувства юмора! Это же шутка!
Ничего себе шуточка!
– Завтра вставать рано, – наконец говорит папа. – Стекла привезут, детям пора спать (это в мою сторону).
– Но завтра же воскресенье! – возмущается тетя Рая. – Нет, с вами каши не сваришь! Ругала вас, ругала, столько пороха потратила, а вы... Хоть Шуру не пускай на работу, пусть выспится.
Ночью я долго не могу уснуть от перевозбуждения. Перебираю в памяти весь день, словно мне не пять с половиной лет, когда обычных детей валит с ног именно беззаботная усталость. Сестра Ната, как настоящая мама, несколько раз наведывается, чтобы укрыть нас или поднять на горшок. Никто на нее эту обязанность не перекладывал. Она жалеет больную маму, а чувство долга стало ее натурой. Это я пойму уже потом, через много лет. Пока же такой неусыпный контроль сильно ограничивает мою свободу.
– Ты до сих пор не спишь? – сердится Ната в очередное появление. – Хоть не пой при тебе, до чего ты нервная!
В моем малом словарном запасе «нервная» не имеет точного подтекста, я просто понимаю, что нервная – это плохо с точки зрения умной сестры.
– Я буду спать! А когда мы пойдем к Ларисе?
– Вот если сейчас же угомонишься, пойдем хоть завтра!
Ната выходит, не подозревая, что окончательно растормошила меня своим обещанием. Теперь в моей голове образ чужого сада с громадами старых сиреневых кустов, посаженных кругом, беседкой. В центре этой живой беседки на деревянном столе водружали патефон. Вокруг него собирались Натины подружки-одноклассницы. Мне казалось, что их очень много, так было тесно. Музыка была другая, под нее хотелось танцевать – радостно-тревожная, щемящая... И девочки в моих глазах были взрослыми барышнями, красивыми и нарядными. От них шел аромат не то цветов, не то духов. Они смеялись, шептались, иногда разбивались на пары и танцевали танго или фокстрот.
Я забивалась в угол и пялила оттуда глаза на эти смеющиеся лица в ореоле кудряшек. Беседка не давала развернуться, и тогда выходили за ее край, на утоптанный пятачок, свободный от цветов. Девочки вели себя так, словно были под прицельными взглядами другой половины человечества – мужской, но мальчиков здесь я не встречала. Летний вечер благоухал не только цветами ; в воздухе было нечто, не передаваемое словами. Когда я догоню по возрасту этих Натиных подружек, из прошлого в чужом саду долетит до меня тот аромат ожидания любви...
Я не была равнодушным созерцателем этого праздника молодости – я была очарованным зрителем, и девочки это чувствовали, то и дело на меня оглядываясь, мне смеясь глазами, призывая к участию. Они налетали на меня с поцелуями, просили спеть, тянули в свой хоровод.
И Ната менялась на глазах в этой компании однолеток. Она казалась легкомысленней и не такой закованной в броню долга, как дома. Она даже забывала про меня, понимая, что тут я не пропаду. А я подыгрывала ее подружкам, дурачилась: отбивалась от объятий, хохотала, подпевала... Лариса, самая красивая на мой взгляд, потому что была с длинной толстой косой и в ярком крепдешиновом платье, как-то сказала моей сестре:
– Ох, и сестренка у тебя растет, Натка! Кокетка будет. Смотри, как она глазками стреляет!
Потом уже дома перед старым трюмо я рассматривала свои глазки «на предмет стрельбы», но ничего такого не заметила. Глазки смотрели пристально, не стреляли...
На этом приятном воспоминании я и заснула.
Свободное копирование
