20 авг[уста]
Тяжело писать о Горьком -- но необходимо, слишком вызывает к этому его письмо. Тем радостнее выйти из нездорового воздуха на свет Божий. Свет Божий состоит из разных сияний: бессмертно расстилается он с холма "древней Ниццы" с оливковых склонов Грасса, не менее бессмертен в душе скромной и смиренной русской поэтессы, в прошлом году умершей, чьи "Подвальные очерки" только что довелось мне прочесть {Они будут напечатаны в одном из ближайших NoNo рижского журнала "Перезвоны".}. Солнце в подвале! Это не так-то просто. Да еще в каком подвале? В том самом, куда сотнями и тысячами сажал человек "незабываемой душевной чистоты".
Друзья покойной, направляя мне ее писание, просили: не называть ее имени, "это может повредить близким, оставшимся в России". Я это делаю. Я называю ее, как мне позволено, А. Г. -- В чем состоят преступления А. Г.? Видимо, в том, что, отсидев в Крыму несколько времени в подвале Дзержинского, она с величайшей простотой и трогательностью, без всякого напора, нервов, обличения, дала несколько словесных зарисовок той жизни, тех людей. Эти люди так живы, их рисунок так безыскусственно верен, вся вещь так полна высокого и смиренного настроения, что, конечно, это одно из лучших произведений последних лет вообще, в мемуарной же литературе первое его место бесспорно. Вот, Горький, когда вам должно быть очень, очень стыдно! В эту минуту мне даже становится вас жаль. Зрелище писания А. Г. дало б вам ясную картину, с кем вы, кого хвалите, и кого (хваля злое), предаете.
Вы предаете тишайшую, замкнутую, невидную собою, с недостатком произношения и легкою глухотой, но полную внутреннего очарования русскую поэтессу-святую. Для меня несомненно, что А. Г. принадлежала к очень древнему типу: первохристианских мучениц, средневековых святых, св. Цецилия, Катерина Сиенская, св. Тереза -- ее великие сестры. Разумеется, она не была святой в прямом смысле и не будет канонизирована. Она была жена, мать, писательница, все мы, ее собратья по литературе, помним ее и в Петербурге, и в Москве, на литературных собраниях, на религиозно-философских заседаниях, и т. п. Невестой Христовой и монахиней она не была, и мира не покидала. Но чтобы вкратце показать, что это была за душа, приведу факты, сообщенные мне ее близкими друзьями. И, во-первых, обстановка, в которой она жила в Крыму: "сперва прошли красные орды, опустошая винные подвалы в награду за "победу"... И все же эти пьяные ватаги были менее ужасны, чем следовавшие по их пятам вылощенные чекисты. От красных орд наши виноградники усеивались трупами дохлых лошадей, от чекистов -- трупами "белых" людей. По ночам их выводили голых, в зимнюю стужу, далеко за скалу, выдававшуюся в море, и там, ставя над расщелиной, стреляли, затем закидывали камнями всех вперемежку -- застреленных и недостреленных. А спасавшихся бегством стреляли где попало, и трупы их валялись зачастую у самых жилищ наших и под страхом расстрела их нельзя было хоронить. Предоставляли собакам растаскивать их, и иногда вдова или сестра опознавали руку или голову" (Слушайте, Горький, слушайте! Или вы находите нужным в этом случае "побеседовать" на "щекотливую тему"?)
За террором пришел голод. А. Г. прошла и чрез эту Голгофу. Мой корреспондент утверждает, что эта полоса была не менее ужасна -- потому, что больше убивала дух и мучила обыденностью. По-видимому, здесь нельзя уж было жить экстазом. "Голод -- томительно долгий, держащий человека на границе животного существования -- не только не одухотворяет, но низводит до зверя, до безумия".
Привожу длинную выдержку:
"Я никогда не забуду мертвенно-серого, припухшего лица А. Г., с затаенной остротой ожидания воспаленных глаз, с отупевшим от страдания выражением, с шатающейся, волочащей ноги походкой, с какими-то клочьями обуви, привязанными к ногам, облипшим вязкой глиной... Так бродила она по знакомым и незнакомым домам "сытых", робко вымаливая уже не кусок хлеба детям, а хоть бы кухонных отбросов. -- Из картофельной шелухи готовила она "котлеты", из кофейной гущи и старых заплесневевших виноградных выжимок пекла "лепешки". (Мне самой пришлось отдать свою кошку соседке, у которой умирали дети). Но скоро ни кошек, ни собак не стало, приходилось рыть коренья: Варили "суп" из виноградной лозы, из необделанной кожи "посталов" (татарск[ие] сандалии). Помню радость А. Г., когда кто-то привез из Феодосии куски жмых они жевали их и находили "вкусными"... Но что личные муки в сравнении с мучениями матери! Особенно трудно переносил голод ее старший мальчик. Он иногда по ночам, не будучи в состоянии спать, выбегал на двор, в зимний холод и там "выл"...
Как переносила А. Г. эту жизнь, какое было настроение ее душевное?
..."В такие ночи (днем было "некогда"), дрожа от голода и холода, эта неугасимая душа слагала свои стихи, пела свои гимны и славила Бога. Поистине, пред этим отступают и бледнеют "духовные гимны" древних подвижников".
У меня хранится эта литература. Но именно "литература" здесь на втором месте. Это гимны, молитвы, славословия высоко-поэтической души. Сейчас они важнее для меня как факт, как обрисовка цвета и направленности матери-поэта, у которой сын "воет" от голода.
Богородица, Приснодева!
Укажи мне путь!
"Ты сложи суету земную,
В пищей встань чистоте,
И в святую рань, в золотую,
Выходи налегке.
Разойдется трава густая,
Просветится стезя
И фиалку из Божьего рая
Я сорву для тебя".
А. Г. пережила голод, но погибла, все же, жертвою намученности и надлома. Она скончалась в прошлом году от болезней, ужасов и усталости пережитого. Конечно, внутренне не подалась, не уступила Дьяволу ни пяди, но тело не вынесло. Вместе с Блоком, Гумилевым, чрезвычайно от них отличаясь, она может быть причислена к мученикам и жертвам революции, и эти беглые мои строки -- лишь заметка, лишь памятка о светлой и прекрасной душе, о частице Святой Руси, терзаемой и распинаемой.
В книге, подготовляемой ее друзьями, ее образ получит полное освещение.
А пока, Горький, повторяю: я не могу назвать ее по имени! Она бы вам простила. Я -- не могу.
Свободное копирование
