18 февр[аля]
...Приведен в исполнение приговор по
обвинению в убийстве двух полицейских.
Молодой человек, взойдя на эшафот,
воскликнул: "Прощай мама и Маргарита".
Из газет.
Мне было одиннадцать лет, я носил ранец и длинное гимназическое пальто с серебряными пуговицами. Однажды, в сентябре, нагруженный латинскими глаголами, я сумрачно брел под ослепительным солнцем домой, по Никольской. На углу Спасо-Жировки мне встретился городовой. На веревке он тащил собачку. Петля давила ей шею. Она билась и упиралась, и жалобно волочилась по канавке рядом с тротуаром.
В те годы я был очень робок. Все-таки побежал за городовым, пробормотал что-то вроде:
-- Куда вы ее тащите?
Городовой посмотрел равнодушно, и скорей недружелюбно.
-- Известно куда. Топить.
-- Послушайте... -- залепетал я. -- Отпустите ее... за что же так мучить...
На этот раз городовой сплюнул и мрачно сказал:
-- Пошел-ка ты, барин, в ...
Я хорошо помню тот осенний день, пену на мордочке собаки, пыль, спину городового, и ту клумбу цветов у нас в саду на Спасо-Жировке -- вокруг которой я все бегал, задыхаясь от рыданий.
Так встретил я впервые казнь. Так в первый раз возненавидел власть и государство. С тех пор мои любви и нелюбви менялись и слагались, но через все прошла и укрепилась безграничная ненависть к казни.
В юности я мечтал о том, что вот именно я, сам я сыграю в этом роль -- мной отсечется отвратительнейшее, как казалось, зло. Все это было так ужасно глупо... но чистосердечно. За глупость мне шли и уроки. Я видел казни времен "покушений", "заговоров". Я жил в эпоху величайшей крови при войне -- участие в которой, чьею-то невидимой рукой мне не было дано, эта чаша прошла -- я видел, наконец, и всю ту кровь, все то насилие и ужас, что с собою несла революция.
Мне трудно сейчас проходить по некоторым местам Москвы. Мне никогда бы не хотелось быть больше в Крыму. И я живу сейчас в Париже, я читаю вновь о казнях и расстрелах у себя на родине, читаю -- в Турции убивают тех, кто носит фески, и доходят слухи, что в Италии, благороднейшей моей стране, собираются ввести смертную казнь. В Италии!
И вот, я вижу Францию, Париж. Третий год дышу воздухом умеренности и свободы, голубоватым воздухом древней культуры, увлажненным океаном. Здесь не бьют женщин, нет здесь грубых унижений, издевательств, человек здесь есть уж человек -- не раб, и не скотина.
Но больше и спрошу с него. Ежели человек... То почему же бульвар Араго? Почему около русского ресторана, на ранней заре воздвигают все тот же гнусный, революциею созданный, помост, и отрубают голову? Почему, когда Ландрю казнили, то целые толпы приехали в Версаль из Парижа на автомобилях и полночи ждали, чтоб на рассвете "сподобиться", "улицезреть"? Вот он Париж -- снова и трудно, горько... Очень нелегко прощать.
Свободное копирование
