27 градусов мороза. Мы закутаны, тяжелы, как водолазы на суше: валенки, ватные брюки, бушлаты поверх телогреек, платки поверх шапок. Идти трудно, дышать нечем. Едкая мгла, над постройками столбы розоватого дыма. Белое небо, белое Солнце, белая земля. Я никогда не увлекалась Арктикой и зимним спортом, терпеть не могу холод, ненавижу мороз. Если теори перерождения верна, я прежде жила в Южной Азии - где-то на Цейлоне, в Бирме или Камбодже. Тело, чувства, разум и дух застыли, сейчас я шагающий робот. Несколько бригад идут пешком девять километров в еловый лес пилить сухие бревна. Там когда-то не закончили повал, и в чаще живых деревьев под метровым слоем снега наворочен хаос. Старые стволы валяются крест-накрест, как попало: нам надо их прищупать, раскопать, очистить и распилить, сложить в штабеля. Под снегом еще сохранились "усы" - выложенные досками колеи разветвленных дорожек. Ноги проваливаются в щели между бревнами, возимся по пояс в снегу, задыхаясь от проклятого мороза, рукавицы мокрые, в них то тает, то дубеет снег, и руки мерзнут. Пилить вдвоем с напарницей ужасно трудно, сухие-сухие бревна как железо. Я сломала три лучка, покаялась бригадиру - оказывается, не моя вина, сталь становится хрупкой на морозе. Напарница моя Наталка - пожилая кроткая евангелистка, русская из украинской деревни. Терпеливо пилит бревна, рассказывая о себе: "Муж-то на войне убит, две доченьки остались. Постучался ночью красноармеец, оборванный такой, голодный. Ну, пустила его, накормила, в чулане спать положила. Утром вранцы ушел, а ввечеру за мной с понятыми пришли: он, мол, враг переодетый был, бандеровец, что ли, почем я знаю? Не емши-то всякому худо. Отняли у меня хату, корову и кабанчика взяли, с девчонками разлучили - Бог, знать, наказал, а за что, сама не пойму. Грехов-то всех не упомнишь. Навязали сперва-наперво двадцать пять лет, потом скинули, десять дали, а нынче только пять осталось. Недавно письмо получила - дочки мои у тетки живут, выросли, в колхозе работать стали. Деньги копят - вернусь до дому, строиться будем". Выпустили ее через год.
Прозябший от безделья конвой объявляет съём в три часа. Уходим. Самые сильные впереди месят валенками снег, пробивают тропу, за ними быстроходные спешат, чтобы согреться. Оглядываюсь на холме: сто человек ползут гуськом через пять увалов, извилистая черная змея. Самые слабые в хвосте, совсем оторвались от нас, едва бредут. Среди них Эмилия, Маруся и Саркисова-Серазини - придут на час позже. У ворот зоны, пока всех считают, Эмилия садится на снег, закрывает лицо ладонями в драных замерзших рукавицах и шепчет: "O, my God... Let me die..." - и молится по-латышски.
Свободное копирование
