«Тут я умолкаю. Потому что нам бы обнаруживать только везде смешное, унизительное, глупое и жалкое. Злословить и ругаться. Это грех.
Короче – умолкаю…»
И он действительно умолк в августе 1990 года, умерев от разрыва сердца в чужой стране, в шумном многомиллионном Нью-Йорке, в городе «Жёлтого Дьявола» - как неумело сострил когда-то великий пролетарский писатель Максим Горький.
«Сёстры тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы».
Какой чудный художник – писатель Сергей Довлатов! И как хорошо, что рассказы, притчи, повести его, немногочисленные, куцые, обдёрганные книги, но всё-таки Книги, приходят к нам. Правда, опять с неповторимым опозданием. Добрейшего, чистого, наивного художника уже нет. Имена утрачиваются, иллюзии опровергаются, но жизнь продолжается – наша с вами жизнь, читатели и начётчики. Грустно. И можно бесконечно нанизывать цитату на цитату – веселее от нашего многоумия вокруг не станет.
Наталья Иванова в одной из своих критических статей намекнула «Русская литература поставила на Серёжу Довлатова, но Серёжа ушёл от нас…»
О Сергее Довлатове я услышал впервые в Кишинёве, во второй раз в Ленинграде.
Теперь, по третьему кругу, я перечитываю его рассказы. Но вернёмся к началу.
Было это в самом конце шестидесятых или в самом начале семидесятых годов, годов ещё довольно либеральных в провинции, но уже крутоватых в столицах. В Кишинёв меня утащил неугомонный Володя Пастернак, человек, постоянно крутящийся в литературных кругах, но сам неизвестно что пишущий. Впрочем, и парень он был порядочный, и вкусом обладал изрядным. Плохую прозу и поэзию не читал. Детективами не баловался, как ваш грешный слуга.
Произошло это случайно и довольно легкомысленно, если не сказать резче. Я в очередной раз приехал в Москву, будучи совершенно уверенным, что меня давно исключили из Литинститута. Причины на это имелись. Каково же было моё удивление, когда в списке учащихся студентов я увидел свою фамилию в семинаре поэта Валентина Сидорова и даже рядом с землячкой – магнитогорской поэтессой Риммой Дышаленковой. К сессии я был совершенно не готов, сбежал в первопристольную от тогдашних своих личных обид и напастей и всегдашней готовности к авантюрам. Но решил рискнуть: чем чёрт не шутит – может быть, кое-что и сдам. А там видно будет.
Сдал я, как помнится, только историю советской литературы и какую-то мифологию или эстетику. На истории советской литературы я огорошил покойного поэта и преподавателя Александра Коваленкова, продолжив начатые им строки О. Мандельштама (Мандельштама тогда плохо знали, а у меня по оказии оказались рукописи опального гения. Как мне говорили, перепечатанные из архива Лили Брик – чему я, конечно, мало верю. Хотя… Но это другая история).
А на мифологии ввиду моей чрезвычайной незрелости меня просто пожалели. Так мне кажется. Ибо я знал только о Геракле и его конюшнях.
Обретался я в то время не в литинститутском общежитии, а у своего старшего брата в Царицыно. Кто был в Царицыно – тот знает знаменитые подмосковные вечера и ночи, тихие и шумные одновременно. И, безусловно, страшные. Рядом-то бушевала знаменитая на всю страну танцплощадка – прибежище молодых и старых ловеласов, алкоголиков и таинственных девиц.
Зрелище по ночам было фантастическое. Представьте себе: чёрный блестящий пруд с серебряными огромными карпами (ловить которых не разрешалось и за этим строго следили), полуразрушенные арки, мосточки, мосты и целые дворцы, огромный, высокий парк и внизу – гремящая, освещённая квадратная танцплощадка, охраняемая ротой милиционеров. Это было Царицыно тех лет. Тронутая, сумасшедшая, дикая красота. Там я и ночевал, а днём слонялся по литинститутскому двору, Кузнецкому мосту и Пушкинской площади – любимейшим моим местам, где можно было встретить кого угодно. От Евгения Евтушенко до Льва Ошанина и Никиты Михалкова, похожего на рослого, потасканного мальчика.
И вот однажды перед рассветом (как в романе) меня разбудил дробный, уверенный стук в окно. После некоторых колебаний, держа в одной руке чугунный утюг, которым я гладил свои зелёные брюки, я открыл дверь. На пороге царицынского ветхого домика стоял весёлый, трезвый еврей Вольф Пастернак, прижимая, как розу к груди бутылку водки.
Три-четыре дня назад мы простились с ним в Магнитогорске. Теперь он объявился в Москве.
Несколько слов о моём приятеле – его, наверное, помнят и В.И. Машковцев, и Ю.Н. Костарев, и Н.М. Голланд. Знали его и Н. Курочкин, и Ю. Петров. Странная вообще-то была личность! Прикатил он из Кишинёва в Магнитку неизвестно зачем, неизвестно зачем поступил вдруг в горно-металлургический институт и неизвестно зачем женился на студентке стройфака этого института Варваре, которая неизвестно почему через полгода от него сбежала. Потом он нашёл её в Одессе. «Чтобы посмотреть ей в глаза», - как объяснил сам. Но я опять отвлёкся. Речь-то должна пойти о Сергее Довлатове.
Появившийся на пороге моего дома Пастернак сразу заявил: «Завтра мы едем в Кишинёв. Там стакан вина стоит 13 копеек. Из любых сортов, чистейшего виноградного».
- А как же сессия? – осведомился я.
- А зачем тебе эта сессия, - ответил еврей Пастернак и добавил: - Писатель должен идти в народ. Народ в Кишинёве хороший. Спросишь напиться воды – дадут вина.
Подумав, я согласился. Сессию я всё равно бы завалил, а вот в Кишинёве у хорошего народа бы не побывал. Да и душа у меня не лежала уже к тогдашнему, погромленному литинституту.
Через день мы сидели в столице Молдавии у поэта Бориса Викторова, тогда ещё автора только одной книги «Паром». Потом он издавался много.
Вино в Кишинёве стоило действительно 13 копеек. И вино, доложу я вам, хорошее.
А ещё через неделю мы летели в Ленинград к приятелю Викторова Глебу Горбовскому. И здесь, в самолёте, я услышал о Довлатове.
- Я познакомлю вас с гениальным прозаиком, - сказал Викторов, - правда, сейчас он не печатается, какие-то сложности всё у него, но пишет Сергей, как Булгаков… Или Бабель… Или Паустовский. По крайней мере, не хуже Юрия Казакова.
Юрия Казакова я тоже не знал, но промолчал – зачем показывать свою неучёность учёным людям?
Глеба Горбовского в Питере мы нашли, а вот до Довлатова не добрались. Никто не знал, где он находится в данное время: то ли в Сибири, то ли в Прибалтике. Но пару машинописных рассказов его я прочитал. Один из рассказов был о ремне. Рассказ показался мне ужасно простым и ужасно хорошим. Он был прозрачен насквозь, тот рассказ. И напоминал, действительно, и Чехова, и Булгакова, и Бабеля, и Паустовского. Но был совершенно самостоятелен, как это ни удивительно.
В общем, в Ленинграде Довлатова я так и не увидел, о чём жалею слёзно до сих пор. Зато послушал стихи Евгения Рейна и Глеба Горбовского. В общем, приобщился.
«Не над нами вороны кружили.
Кто был зол, кто чересчур умён.
Не убили - памяти лишили.
Не убили - не дали имён»,
- писала Ольга Гречко.
Странно, что через несколько лет я совершенно забыл имена и Рейна, и Довлатова. Они не печатались, фамилии их не упоминались, время брало своё, и юность уже кончалась.
Пришла пора, именуемая «застоем». Надо было выживать, и я оказался не из храбрецов.
Теперь, когда мало уже осталось моих лет, я думаю: Россия – очень греховная страна. Зачем, во имя кого и во имя чего она разорила несколько своих поколений? Выжившие в вакууме тех лет талантливые люди уже не обретут себя полностью. О невыживших – больно говорить. Неприкаянные души их сейчас вплетаются в красивые легенды, а были они несчастными и жили некрасиво, бедно и не по-человечески. Это сделала с ними родная страна, родное правительство, да и сам, воспеваемый ими, родной народ. Они не были нужны. Боюсь, что эта история может повториться, и ещё два-три поколения будут выброшены во имя процветания той же самой страны. И никто не догадается спросить: держава процветает только людьми, зачем же из людей делать скотов? Опять во имя чего-то высшего?
Если выпить большую дозу снотворного, сон может перейти в кому, кома – в беспамятство, беспамятство – в смерть.
… Прошло почти двадцать лет. Проза Сергея Довлатова, пересекая границы государств, возвращается к нам – увы, без автора. Довлатов умер в августе 1990 года в Америке от разрыва сердца. Издан (не полностью) «Чемодан», «Иностранка», «Зона», «Заповедник», другие вещи. И теперь видно: писатель он действительно первоклассный. Прочитав один рассказ, невозможно просто не перейти к другому. Поражает изобразительная цепкость, ясность, тяжёлая нежность его стиля. Легчайшая романтическая дымка висит над его произведениями, хотя в них немало больного, уродливого, жёсткого и даже жестокого быта. Конечно, он бытописец. И, конечно, он сентименталист. И можно отнести его к «новой школе» прозы и назвать традиционалистом. Всё можно. Нельзя уже только одного – обойти художника стороной.
«Я оглядел пустой чемодан. На дне – Карл Маркс. На крышке – Бродский. А между ними – пропащая, бесценная, единственная жизнь.
…Это было всё, что я нажил за тридцать шесть лет. За всю мою жизнь на родине. Я подумал – неужели это всё? И ответил – да, это всё.
И тут, как говорится, нахлынули воспоминания. Наверное, они таились в складках этого убогого тряпья».
Какой специалист определит, как сделаны эти строчки? Да они и не сделаны, не написаны – они выплаканы, как и у любимого им Бродского:
«В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой,
и одна в углу говорила мне: «Молодой!
Молодой, поди, кому говорю, сюда».
И я шёл, хотя голова у меня седа».
Вся проза Сергея Довлатова – это долгий взгляд прощания.
«Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы… От слёз я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то это заметил…
А потом все стихло...
Опрокидывая скамейки, заключенные направились к выходу».
Это ведь о всех нас. К какому выходу мы идём, к какому солнцу? И найдём ли дверь, о которой писал ещё Франц Кафка?
Из автобиографии:
«Я родился в не очень-то дружной семье. Посредственно учился в школе. Был отчислен из университета. Служил три года в лагерной охране. Писал рассказы, которые не мог опубликовать. Был вынужден покинуть родину. В Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по-русски. Я неохотно говорю по-английски.
В моем родном Ленинграде построили дамбу. В моем любимом Таллине происходит непонятно что.
Жизнь коротка. Человек одинок. Надеюсь, всё это достаточно грустно, чтобы я мог продолжать заниматься литературой…
Сергей Довлатов»
Автобиография, похожая на автоэпитафию. Ему было только 49 лет. Он умер. Жизнь действительно коротка.
«Сёстры тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы».
Я перечитываю Сергея Довлатова – и тяжесть и нежность рушатся на моё бедное, трусливое сердце.
Но какая-то надежда ещё теплится…
Борис Попов «Сёстры тяжесть и нежность»
«Магнитогорский рабочий» 10 июля 1992 года
