Когда осенью 1987-го Владимир Федорович Матвеев позвонил и пригласил зайти, ни он, ни я не могли знать, что наши пути уже пересеклись однажды. И мы встретились как давние знакомцы — не понимая, почему. И было между нами какое-то неосознаваемое отсутствие разногласий, разноголосий. Только его смерть объяснила, что мы четверть века шли по путям пересекающимся и близким.
Что это — родство душ или просто мистика? Не знаю. Ведь и после гибели Владимира Федоровича мои работы и заботы определяются той же колеей, что направляла нас обоих и десять, и двадцать, и тридцать лет назад...
15 июля 1963 года (так значится в моем дневнике) я трясся в автобусе с детьми из одного московского интерната. Пионервожатый, студент пединститута, я ехал на месячную практику в летний лагерь, не подозревая об открытиях, которым суждено было во многом определить мою дальнейшую жизнь.
Вот отрывки из дневника тридцатилетней давности.
* * *
В дороге было весело. Дети благопристойно жизнерадостны. Лагерь встретил высоченным забором и толпой ребят и взрослых, также чрезвычайно возбужденных, которые немедленно окружили автобус: "Наконец-то. Дождались". Молодая женщина в спортивном костюме сочувственно качает головой: "Не завидую вам". Радужное и тревожное настроение мешает понять ее: "А в чем дело?" — "А, сами увидите, —безнадежный взмах рукой. — Главное, больше строгости, никакого панибратства. А то немедленно сядут на шею. Я вот говорю: еле дождалась окончания смены. Дети очень тяжелые, есть совершенно ненормальные. Ну посудите сами, — сегодня одна девочка пыталась покончить самоубийством, повисла на проводах... - Я же стою с вещами, слушаю ее монолог и ... глупо улыбаюсь.
Очевидно, отъезжающая смена воспитателей действительно очень торопится; нас, не мешкая, ведут знакомиться с лагерными институтами. Провожатой — моя знакомая в спортивном костюме. Так что ее монолог продолжается.
"Дети здесь, конечно, ласки мало видели. И жизнь у них тяжелая. Но с ними нельзя либеральничать: немедленно сядут на шею. Никакого панибратства. Я вам скажу откровенно: в прошлом году здесь был случай беременности. Девчонки, знаете, какие? Они вам, конечно, будут строить глазки. Нет, нет, не улыбайтесь. Будет и что-нибудь похуже. Я вас предупреждаю на основании опыта. Ребята тоже трудные. Очень трудные. Прям кретины! И в карты, и выпить не дураки. Директор новый взял их в руки... Во всяком случае его боятся. Это хорошо. Это необходимо".
На педсовете знакомлюсь и с директором. Ему лет тридцать, атлетического склада, но явно поддающийся полноте, с громовым голосом и благородным поджимом губ. Краткое вступительное слово:
"Сами, товарищи, видите, что здесь не сладко. Что эта Репкина, которая там на проводах, понимаете ли, висела, она что — совсем ненормальная? Какого лешего она туда полезла?"
Шумно обсуждается дело Репкиной. Как поступить со злоумышленницей? А что тут думать?! Пусть моет пол в столовой! "Нет, — трубит директор Виктор Андреевич. — Я не наказываю трудом. Надо придумать что-нибудь другое".
Разговор о вновь прибывших. Застонали: "Ой, опять этого Тихонова принесло. Вот счастье-то привалило. Так соскучились". — "Кто такой Тихонов?" — спрашиваю. — "Да вот, маленький, что с нами в автобусе ехал", — говорит Дима-сокурсник, который все успел разузнать. "Помилуйте, да ведь на первый взгляд это — чудный ребенок". — "Вот именно чудной, а не чудный, вы не там ударение поставили", — поправляют меня.
Затем стали распределять отряды. Мне достался первый (семи-, восьмиклассники).
Довольно трудно было начать разговор с моими детьми: "Ну, как живете? Весело?" — У меня реальнейшим образом дрожали колени: "звери", "убийцы" и "развратники" окружили меня критическим кольцом.
"Ничего не весело. А как вас зовут? Вы в футбол играете? В поход пойдем?"
А у меня от волнения прерывается голос. Беседа принимает сугубо спортивный характер. "Вот у нас недавно спартакиада проходила, — тут вокруг много лагерей, — футбол, баскетбол, волейбол — а, вот, поздоровайтесь: это Гена; Макай, футболист". (Гена смущен несколько).
Мне нравятся их физиономии. Спрашиваю, как зовут. "Меня — Володя Табачников". — "Ну, что, Володя, соревнования часто устраиваете? А в шахматы играете? Кто тут у вас заядлый шахматист? А что насчет тенниса?" Как-то незаметно для себя я становлюсь физкультурно мыслящим вожатым. Страх прошел, и я вдруг почувствовал себя легко. А что, все просто: эти тридцать человек с моей помощью должны тридцать дней веселиться.
Место здесь чудесное. Слева горизонт закрыт серебряными лесами, совершенно серебряными, особенно при сильном ветре. Их высоко возносят холмы. Лагерь террасами спускается к одному из них и прячется в извивающейся в кустах речушке. (Долина перед ней используется в качестве футбольного поля).
Отвратительно добротный, крепостной забор резко контрастирует с левитановской березовостью общей картины.
... Когда вечером заглянул в столовую, увидел Репкину с двумя ведрами, веником и шваброй.
На утренней линейке объявили распорядок дня — в первой половине уборка территории, во второй — спортивные игры. Моя напарница предложила мне следующую систему работы:" она "берет" утро, я — вечер, и наоборот. Чередоваться. Зачем? Думаю, не проще ли — весь день вместе? Бросается в глаза, что большинство воспитателей "считается" каждым часом своей "работы". А "работа", очевидно, заключается в покрикивании и поддержании дисциплины.
Чувствуется, что интернат очень, предельно беден.
Интернат — совсем не мрачное слово. Оказалось, оно вмещает в себя весьма суровый смысл. Моя напарница рассказала мне вкратце, что это означает. Володя Табачников, например, болен сифилисом мозга, наследственным сифилисом.
У большинства детей нет отца, матери многих лишены прав материнства. Некоторые с первых же дней жизни знали только чужие, неродительские руки. Родившие — заключенные, отказавшиеся и подбросившие их. Есть больные психически. Г.М. родился в тюрьме, недавно "пришел" из "Кащенко". У одной девочки вовсе нет родных. Мать М. Р-ва умирает от туберкулеза.
У подавляющего большинства детей чудовищные воспоминания. Наташа Ш. видела, как ее мать убила сестру и покончила с собой. Она хранит дневник матери и читает некоторые выдержки только лучшим подругам. Отец Гали П., председателя совета дружины, чудесной и цветущей красоты девочки — недавно сошел с ума, их дом сгорел. А этот мальчик выгонял топором любовников матери... Эти дети знают, что такое пьянство, их братья— завсегдатаи исправительных колоний и воры-рецидивисты...
Почему я чувствую себя виноватым?
Нет никакого сомнения в том, что у каждого из них в маленькой, нескольколетней жизни было столько страшного и темного, чего я не знал за всю свою.
Говорю об этом со старшей пионервожатой — Людмилой. Она кажется милой и воспитанной, заканчивает вечернее отделение нашего института. Не перебивая, выслушала меня: "Не забывайте, что эти дети — испорченные, бессовестные. Девочки в вашем отряде, извините меня, просто проститутки, да и мальчики не лучше. Не жалеть их надо вашим абстрактным гуманизмом или игрой в него, а почаще бить!"
Боже мой, это говорит педагог...
Что же делать? Мне всё больше и больше нравятся подопечные. При самом пристальном вглядывании ни намека на пошлость, которая, к слову сказать, так пышно процветает в преподавательском особняке. Здоровые и бодрые, когда не очень голодны (а я начинаю бояться, что они не наедаются за обедом и ужином), они заставляют думать об удивительных парадоксах жизни. Казалось бы, трудно представить себе положение худшим, а жизнь, неудержимее потока, бурлит неослабно, кипит, рвется через все, все смывает. Она всегда лучше, чем могла бы быть, — говорил Уильям Дюбуа. Какая правда!
Дети полны ясной любознательности, их интересы так здоровы, они так увлечены немногими радостями и многими горестями будней. Плавают и бегают по лесу и футбольному полю, так интенсивно изнашивают обувь, так жадно читают, что у них не может оставаться времени для грешных мыслей. Остаток энергии отнимают танцы и бесконечные выговоры, нагоняи, внушения, взбучки, "ценные указания", колкие замечания и т.д., и т.д., и т.д.
Нет, решительно не замечаю признаков испорченности нравов. Есть все: фанфаронство, влюбленность, и... все, чего не может не быть, — но нет того, что предполагают в них старшие вожатые.
У детей развито более, нежели у взрослых, чувство истины. Они интуитивно, неосязательное обнаруживают правду и безошибочно распознают фальшь.
Володя Д. хозяйственный аккуратный парень. У него есть запасная зубная щетка, которую он использует в качестве бельевой. У него всегда чистая и выглаженная рубашка, единственная, и сатиновые штаны, которые уже светятся.
К слову, большинство детей одеты не просто плохо, но из ряда вон, а обувь просто нищенская. Юра М., чрезвычайно положительный субъект, отличающийся густой курчавостью, носом с горбинкой и уникальным трудолюбием, имеет сорок второй размер обуви и, естественно, не имеет ботинок. И никто не озаботится страшными мозолями, которые он натирает бесформенной старосношенной рухлядью.
Юра — наш лагерный молоко- и водовоз. А это в этих условиях ответственная и просто тяжелая должность: воду возят издалека в бочках на старой своенравной кляче, избалованном и злоехидном кусачем Мальчике. Водовоз лишен возможности танцевать и бывать в столице. Ему, впрочем, почему-то не хочется ни того, ни другого. Я пытался было помочь ему, но он растолковал мне хитроумную механику дела: сейчас в интернате 42-х туфель нет, а новую обувь будут выдавать перед школой. Если он себе сейчас и вытребует ботинки, то к осени успеет их уже сносить, и ходить ему в Москве будет не в чем. Поэтому обматывает мозоли тряпками и едет за молоком в деревню. И при этом еще смеется.
О Володе Д. Мне показалось странным, что все его щеточки, веревочки, гвоздики и прочий инвентарь за замком. "А вы попробуйте оставить что-нибудь на минуту. Ничего не найдете!"
Воровство. Об этом меня не предупредили. На линейке вожатая Люда елейным голосом: — "Ребята, сегодня у Тихонова пропал плащ, новый хороший плащ, его, наверное, кто-нибудь случайно взял" — (приглушенный издевательский хохот) — "Я прошу, чтобы его положили на место" (открытое презрение на всех лицах).
На этом дело кончилось.
Присматриваюсь к своим. Наиболее жизнерадостный из мальчиков — Сережа Л. Певун, участник самодеятельности, футболист, остряк, добродушное и солнцелюбивое создание. Очень любит изобретать звучные слова: "Чанга?" — Соглашаюсь: "Чанга!" — В восторге: "А что такое чанга?" — "Как что? Одним словом, чанга!" Это фантастическое буквосплетение употребляется им на каждом шагу в качестве высшего одобрения ("вот это гол! Чанга!" "Ныряй, чанга!") и в качестве высшего порицания ("У, чанга окаянная"). Обладает исключительным слухом: запевала, горнист, импровизатор. Моя напарница заметила ему: "Какая опасность грозит Лемешеву и Козловскому в твоем лице. Ты что же, воображаешь себя будущей знаменитостью?"
Ну что это за "оригинальный" способ воспитания?!
... С каждой страницей выдержки из моего юношеского дневника становятся все мрачней. Но, пожалуй, именно эти 30 дней в лагере объясняют, почему я раздумал становиться филологом, историком, прозаиком, а ушел в педагогику. Я не снес контраста между чистотой детских глаз и, да простятся мне высокие слова, злобным невежеством взрослых, почитавшихся ими самими и обществом в целом воспитателями этих беззащитных созданий. Кровь, пролитая из их разбитых "воспитателями" носов, как пепел Клааса, стучит мне в сердце. Репкина, снятая с проводов и в назидание драящая полы, стоит перед внутренним взором.
* * *
... Четверть века спустя, на поминках по Владимиру Федоровичу Матвееву, ко мне подошли три женщины: "Не узнаете? Мы были в Вашем отряде летом 63-го... А знаете, ведь Владимир Федорович работал в нашем интернате, был нашим учителем и воспитателем, любимейшим, незабвенным..."
Вот так встреча!
Не те ли контрасты, не те ли аффекты, не те ли раздумья, что и мои, не та же ли действительность интерната и породившего его социума, не те же ли надежды и мечты подвигали Владимира Федоровича? — думал я.
Не потому ли в его журналистике и книгах, в его гражданских борениях всегда присутствуют живые судьбы, страшные судьбы детей России, с которыми он больше, чем я, сталкивался лицом к лицу и искупителем которых, и целителем, и предупредителем, и защитником которых был и остается?
... Когда наши пути вновь пересеклись, уже в явной форме сотрудничества, это было родство душ или просто самая обыкновенная, глубоко закономерная мистика.
---------------------
ФЕНОМЕН МАТВЕЕВСКОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ
Владимир Федорович Матвеев, именем которого освещены и памяти которого посвящены наши "Чтения", был очень зависимым человеком. И если бы не так, то не сделал бы он столь много ценного и полезного для отечественного образования. Матвеев зависел чрезвычайно, сверхобычно от своей совести и убеждений, от прозрений и интуиции, от своих надежд и упований. Зависел от друзей, единомышленников, сотрудников, попутчиков. Зависел от любви своей семьи. Зависел от своей культуры и взыскательности к себе. От трех "М", наконец, -- мастерства, мужества, мыследеятельности.
"В поступках тверд, а в мыслях волен..."
Парадоксальна независимая журналистика Владимира Федоровича в условиях, казалось бы, полной и прямой зависимос так называемой центральной прессы от ЦК КПСС. Матвеев издавал всесоюзную газету для миллионов учителей и родителей независимо от лелеемой "цэка" Академии педагогических наук, точнее, от ее реакционно-консервативного крыла, от ее официоза. Знаем ли мы, понимаем ли, "какой ценой дается совершенство, избранничества гордая печать"?
Эту верность - не только принципам, но и верность самих принципов -- факультет независимой педагогической и всякой иной журналистики нашего университета стремится сохранить и сделать достоянием творческой молодежи. Парадоксальность нынешней ситуации в том, что при наличии "внешней" журналистской независимости оказалось трудным сохранить независимость внутреннюю. Свобода творчества и торговли его плодами с невообразимой жестокостью выявляет прочность журналиста "на разрыв и растяжение". Зависит ли автор статьи от достоинства, от глубины, от правды или - от ненасытной корысти дешевой сенсационности, навсегда документально фиксирует независимая . газетная полоса.
Независимость валентна, и ею украшается все: личность, группа, сообщество, народ, страна, государство; взгляд, мнение, суждение; положения, оценки; поступки, характер, нрав, походка, тон... Войны за независимость -- вехи истории; провозглашения независимости – долговечные праздники. Какие прекрасные облака смыслов сливаются в одном слове, какая славная открывается им игра ассоциаций - достоинство, компетентность, честь, самоуправляемость, возвышенный дух, значительность, самостоятельность решения и поведения, благородство взглядов!..
Между тем все зависят друг от друга, все в той или иной мере связаны обстоятельтвами, вынуждены считаться с волей окружающих и их самолюбиями, все подвластны страстям, властям, законам, страхам и надеждам, все, если только к ним неприменимо пушкинское:
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег и цепей.
Не гоню мысли, не стыжусь любить, не торгую свободой, не сотворил кумира, не прошу денег, не жажду цепей. Значит, независим? Значит ли?
Независим — не значит ли, что одинок? Независим -- не значит ли, что безудержен, что "сам себе не указ", непредсказуем, без берегов? Независим -- без поддержки, без помощи, без связей, без соавторства во всем и всегда.
"Сам себя сделал" -- некоторая гипербола.
Не считаясь с другими? Отделяться, сепаратничать, своевольничать, "себе лишь одному служить и угождать ? Не быть кооперативным, всегда не в коллективе? За что? Разве мы свободны от необходимости, например, от долга? От времени-пространства? От бесконечности? От иллюзий типа:
"Нам казалось: мы кратко блуждали. Нет, мы прожили долгие жизни"... ? Вольная воля в поступках, "легкость мыслей необыкновенная", полная свобода чувств, независимость от внешних обстоятельств -- вот что характеризует человека невменяемого, не отвечающего за последствия своих деяний, т.е. человека несвободного, зависимого. Абсолютная свобода - это и есть сумасшествие. Независимость Матвеева оплачена болью за ребенка и навечно обеспечена золотым запасом честной мужественной мысли. Это — независимость от зависти, от низменных страстей, от мнимого могущества. Словом, матвеевская независимость.
