Реклама (1834-1840) - 12

Александр между тем писал:

"Друзья, мы бесконечно счастливы! Нас четверо -- и что это за женщина Марья Львовна -- она выше всякой похвалы. Ник счастлив, что нашел такую подругу.

У меня сохранилось распятие, которое дал мне Ник при разлуке. И вот, мы вчетвером бросились на колени перед божественным страдальцем, молились, благодарили его за то счастие, которое он ниспослал нам после стольких лет страданий и разлуки. Мы целовали его пригвожденные ноги, целовались сами, говоря: Христос воскрес!"[1]

Читая эти письма, Николай заметил мне: "Видишь, какая это женщина, а ты не сумела сойтиться с нею". -- "И не сойдусь, теперь больше чем когда-нибудь". -- "Это от чего?" -- "Я думала, она только светская женщина, а теперь вижу, что она лицемерна. Зачем она наговорила Наташе столько неправды обо мне, -- и когда же? -- в святые, чудные минуты первого свидания друзей: ведь муж ее, Александр и Наташа, конечно, от чистого сердца радовались, молились, плакали, а она? -- нет, это нехорошо". -- "Ты предубеждена, -- сказал Николай. -- Когда они приедут в Москву, надеюсь, вы сойдетесь". Я промолчала.

От Марьи Львовны все теряли голову, все чуть не молились на нее. Разочарование было горькое.

Мало-помалу разрозненные друзья стали собираться. Первый приехал Ник с женой -- прямо на дачу в парк. Поздно осенью -- Александр с Наташей, и поселились в маленьком доме Ивана Алексеевича, который он для них, кажется, купил и отделал[2]. Я у Наташи была беспрестанно, муж мой приходил к ним, как только имел свободное время. Так хорошо было у них, что мало-помалу весь товарищеский круг стал поздно вечером собираться в их доме, потому что до девяти часов Александр должен был оставаться у отца. Он говаривал: "Вот жизнь! и вечер придет, когда вечер пройдет!" Принимать друзей, без которых он не мог жить, чуть не украдкой, урывками было для него пыткой. Повидимому, старик не любил и ни во что не ставил товарищей сына. Александр покорялся воле отца не из одного расчета, он ценил в старике ум, любовь к себе и к своему маленькому сыну, несмотря на то, что все это у Ивана Алексеевича выражалось по-своему.