Реклама (1834-1840) - 11

Наконец повеяло вестями, что скоро все съедутся в Москву. Сатин писал из Симбирска, что о, нем хлопочет сестра, но он боится еще надеяться. Жена Ника, женившегося в Тамбове {Марья Львовна Рославлева, племянница тамбовского губернатора Панчулидзева. Я ее совсем не знала. (Прим. Т. П. Пассек.)[1]}, Марья Львовна, ездила в Петербург просить за мужа и заранее известила друзей его, что едет и хочет со всеми познакомиться. В тот день, в который она должна была приехать, все поехали встречать ее, в том числе и Николай. Поздно вечером он возвратился домой в каком-то угаре: говорил, что Марья Львовна верх совершенства, умна, мила, проста до того, что все они в одну минуту стали с ней на дружескую ногу. Что она обещала побывать у всех друзей Ника, холостые они или женатые -- ей все равно; обещала приехать и к нам, наговорила Николаю пропасть любезностей. "Когда она приедет к нам, -- добавил Николай к своим рассказам, -- ты, пожалуйста, будь с нею полюбезней и поразвязнее, ведь надобно же чем-нибудь заменить незнанье французского языка!" Я промолчала, но подумала: "Так вот откуда повеяло несчастием! не видя ничего, Николай, кажется, начинает стыдиться меня..." Молодость, конечно.

Приехал Кетчер и еще кто-то, и те также сходили с ума от Марьи Львовны, так что заинтересовали этой личностью и меня, я стала ее ждать с нетерпением. Наконец она известила моего мужа, что в такой-то день приедет к нам вечером. Николай очень хлопотал, чтобы я не забыла чего эффектного в сервировке чая.

Марья Львовна явилась пышная, блестящая. Костюмировка ее была проста, изящна и ценна. Она пожала Николаю руку и, не дожидаясь рекомендации, обеими руками сжала мне руку и всех нас осыпала комплиментами, мешая русскую речь с французскими фразами. Я слушала, молчала, не знала, что сказать, и рада была, когда возвестили, что в зале готов самовар, Я встала. "Вы сами разливаете чай, -- сказала восторженно Марья Львовна, -- как это мило, вы, верно, отличная хозяйка, да?" Николай смотрел мрачно и кусал губы -- я поскорее ушла. На мое счастье, пришли два товарища Николая. Поздоровавшись с ним и поглядевши на Марию Львовну, они вышли ко мне. Один из них сказал: "Это не нашего поля ягода; на что она вам?"

Марья Львовна попросила себе чаю в гостиную, сказавши, что она имеет надобность о чем-то переговорить с Николаем.

Все это мне не нравилось и вертелось в голове: что-то из всего этого выйдет, когда Ник с женой переедут в Москву. Чтобы не входить в гостиную, я нарочно дольше обыкновенного сидела за чаем. Когда муж объявил мне, что Марья Львовна уезжает, я не пошевелилась; она выбежала из гостиной, протянула мне руку, говоря, как она рада, как счастлива, что познакомилась со мною, что, переехавши совсем в Москву, надеется приобрести мою дружбу. Я молча, холодно пожала ей руку и села на свое место. Она уехала. Николай, проводивши ее, вернулся недовольный мною и высказал это.

Один из товарищей заметил Николаю, что и без ее комплиментов нам известно, что мы люди хорошие, а на замечание Николая, что это женщина замечательно умная и развитая, сказал: "Ты, брат, вижу, мелко плаваешь и вовсе не умеешь различать в женщине ум от светского лоска".

Долго еще говорили на эту тему. Я молчала. Николай обидел меня, это было в первый раз. Мало-помалу все смягчилось и стало забываться, как вдруг получили письма от Александра и Наташи, в которых они с восторгом описывали свою встречу с Ником и его женой. "Мы, как дети, все четверо плакали навзрыд. Когда они вошли -- сами не знаем, как очутились в объятиях друг друга".

"Я полюбила сразу мою сестру Marie, это ангел, -- писала Наташа, -- и еще больше полюбила за то, что она сумела оценить тебя: "Сколько в ней ума, скромности, грации, -- говорила она, -- я любовалась ими обоими" -- это ее слова".