Третий сельхоз - 2

Меня с ходу назначили художником и заведующей клубом. Выдали все вещи первого срока. Женя заняла два места во втором бараке, но меня направили в комнату для господ придурков - только восемь кроватей, занавески. Я недовольна своей койкой на проходе между дверями, соорудила из плаща что-то вроде полога, чтобы не бил свет в глаза и не смотрели на лицо, когда сплю. Здесь я бываю только ночью, весь день провожу на работе или на воздухе, гуляю по зоне.

Комната КВЧ: двадцать квадратных метров, два окна, солидная печка с плитой. Стол под кумачом, закапанным чернилами, и стул. Под окнами скамья со спинкой и еще два стула. Шкаф с жалким набором тенденциозных книжек и брошюр, немножко классиков в истрепанном виде, клубный журнал "Молодежная эстрада" и старые газеты. Ящик с красками, малярные и щетинные кисти, гвозди, клещи, молоток. В углу баян, гитара и балалайка.

Начала с расстановки книг (Дюма, О'Генри, Чехов, Новиков-Прибой). Читателей немного, но есть - указники и даже блатные берут и сдают часто и аккуратно. По вечерам шумно, много народа, бренчат и поют. В комнате постоянно торчит мой коллега по воспитанию масс - баянист Губарев, проще Федька-цыган; дымит махрой и рассуждает "за жизнь". Тонкий, гибкий, сухопарый мужчина в синей рубашке с высоким воротом; если всмотреться, даже красив, как филин, - хищно сверкающие карие глаза, нос с горбинкой, тонкие губы. Чуть седеют на висках черные как смоль волосы; черные брови и короткие усы на изжелта-бронзовом лице с обтянутыми скулами. Он неплохо играет на баяне и на гитаре, подпевая себе хриплым баритоном. Его обязанность - музыкальное сопровождение на праздничных вечерах. У него безнадежная статья 59-3 (разбой и "мокрое дело"), к тому же он опытный конокрад, притом в душе сентиментальный. Родился и вырос еще в таборе, почти неграмотный. Неподдельный первоисточник - расспрашиваю его о нравах и обычаях цыган. Несмотря на свои сорок восемь лет, он нежно влюблен в двадцатипятилетнюю Катю Колесниченко, румяную толстую колхозницу из-под Житомира, встречается с ней когда и где удается; иногда я выхожу из комнаты, чтобы дать им эту возможность, но все равно дверь не заперта и в соседнем кабинете сидит начальник.

Кривошеев, наш Kulturtrager, - бывший рядовой, теперь старшина - коренастый, низкорослый мужичонка, на невзрачном лице которого запоминаются только обезьяньи челюсти с желваками около губ. Осилив три класса начальной школы, он пишет с потрясающими ошибками и очень боится местоимений: как бы не потерять из вида, что к чему. Повторяет на всякий случай все существительные в одном и том же абзаце. Однако на фронте и в органах МГБ его до краев напичкали политграмотой, и он возомнил себя ученым. Занимается где-то политучебой, сдает диамат. Не справившись с темой, вызвал меня на диспут: "Какое противоречие будет при коммунизме?" Я позволила себе развлечься, прикинулась испуганной: "Да разве можно! Я не имею права говорить с вами о таких вещах..." Кривошеев махнул рукой: "Брось, не бойся. Это будет противоречие хорошего и лучшего, верно?" Я осыпала его ум и знания комплиментами - о, да, разумеется, верно, лучшее преодолеет хорошее и в синтезе даст совершенство... Почесав за ухом, он согласился, можно получить пятерку.

В споре с хорошим в КВЧ было и лучшее - можно выходить из прокуренной комнаты на воздух, отдыхать после обеда, читать. Кривошеев поручил мне переделать все щиты наглядной агитации, стоящие на ножках вдоль дороги от клуба до вахты. Они облупились, я выкрасила их коричневой масляной краской и крупными белыми буквами написала лозунги и цитаты, призывающие зеков к праведному труду во имя спасения тела и души. В июне вскопала треугольник в развилине дороги перед клубом и посадила много цветов: семена и рассаду космеи, ноготков и червонной зирки принес мне из парников главный агроном, вольноотпущенник пан Дробышевский - единственный интеллигентный мужчина на Третьем сельхозе, однако побеседовать не удалось - он был так напуган арестом за разговоры, что в лагере ни с кем откровенничать не желал. Лето здесь жаркое, работаю в майке, загораю, как бывало на даче.