Мария Николаевна Ермолова - 6

Когда она играла Федру Расина, то даже в его красивые, но холодные и рассудочные диалоги она умела вложить настоящую страсть. Все его "Венера хочет так" и "Ненависть Венеры" звучали так убедительно, как будто действительно "на московской сцене жаловалась афинская царица на римскую богиню", как писал один критик. Она была воплощением страсти и в одно мгновение как-то умела, словно при блеске молнии, заставить зрителя окинуть взглядом и прошлую, и настоящую тьму ее трагических страданий.

Даже играя Долорес в "Родине" Сарду -- трескучей, эффектной драме, где Долорес, желая спасти возлюбленного, предает герцогу Альбе своего мужа, не зная, что этим самым губит и возлюбленного, -- даже играя такую роль, Ермолова умела убеждать зрителя, когда говорила: "Моя отчизна -- любовь!" -- и мы верили, что другой отчизны у этой женщины быть не могло и что она повинуется неизбежному. Когда же она играла созвучные ей роли, тут уже было совершенство. Цветок чистоты -- Имогена, Корделия, Офелия -- шекспировские героини, глядя на которых, жалели только об одном, что Шекспир сам не мог их видеть... Впечатление от ее Офелии было такое, что, когда она выходила безумной, с запутавшимися цветами и травами в волосах, и срывающимся голосом пела свои жалобные песенки перед королем и королевой, забывался даже нелепый оркестр, который в это время аккомпанировал ей! Ее глаза и голос заставляли видеть только безумную Офелию и слышать только ее слова: "Вам -- полынь... Она горька, как бывает горько раскаяние... Я хотела дать вам фиалок, да они все завяли, когда умер отец мой".