Мария Николаевна Ермолова - 3

Когда я маленькой девочкой приехала впервые в Москву, я уже застала М.Н. в зените славы. Москва от мала до велика поклонялась ей. Она была уже несколько лет замужем за известным адвокатом Шубинским, и у нее была единственная дочка -- очаровательное, задумчивое дитя с трагическими глазами своей матери. Трагедия эта, впрочем, объяснялась тем, что нежная, трепетная девочка была всецело предоставлена няньке, так как занятая театром и репетициями мать не имела времени следить за ее воспитанием, а нянька прямо-таки мучила ребенка и чуть не истязала его: это выяснилось, только когда девочке было уже лет семь и благодаря какой-то случайности, и, к счастью, прекратилось, но заставило М.Н. обратить особое внимание на судьбу и обстановку своей маленькой дочери. Эта девочка, которая еще крошкой привлекала меня своим обаянием, впоследствии сделалась моим лучшим другом, и наша жизнь идет неразрывно, так что говорить о ней -- это значит говорить обо мне. Но до этого еще много времени должно было пройти...

М.Н. жила в своем доме на Тверском бульваре, двухэтажном белом особняке, старинном, бывшем когда-то масонской ложей, в которой, может быть, бывал Пьер Безухов... В ее кабинете почему-то от того времени сохранились в окнах розовые стекла, единственные во всей Москве: и не я одна, а вся московская молодежь, проезжая или проходя мимо этих розовых окон, смотрела на них с благоговением, как верующий на скинию со святыней.

Тяжело стоять на высотах человечества: гений почти всегда напрасно вымаливает у жизни частицу ее обыкновенного счастья, и М.Н. никогда не была счастлива, хотя никаких трагических событий в ее жизни не случалось.

Я помню, как еще ребенком меня поражали ее необыкновенные глаза: на сцене эти глаза выражали все -- любовь, ревность, страсть, отчаяние, гнев, в жизни они всегда смотрели так, как будто не видели того, на что смотрят, как-то пристально и вместе рассеянно. Сойдя со сцены, где она только что бушевала, исходила слезами, озаряла любовью, она вдруг становилась прекрасной измученной статуей, молчаливой и ушедшей в себя. Она была подобна человеку, который неисчислимые богатства тратит на других, а сам довольствуется скудной пищей и жестким ложем. Ее душа так много давала себя, так истощалась для других, воплощая замыслы поэтов, что в жизни она инстиктивно берегла себя от ярких проявлений и от лишних, утомляющих чувств.

Но вместе с тем к ней никак нельзя было бы отнести слова Пушкина, что пока Аполлон не требует от поэта священной жертвы, "среди детей ничтожных мира быть может всех ничтожней он". Ни ничтожества, ни повседневности в ней нельзя было уловить. Величия своего она не сознавала, как, вероятно, не помнила Сивилла Кумская своих пророчеств, когда "дух" нисходил на нее. У нее никогда не было сознания, что она "хорошо играла", что ей "удалась роль", по той простой причине, что она и не играла: она просто жила на сцене, воплощаясь в тот или другой образ. Я как-то спросила ее, какие чувства ей легче было изображать: пережитые когда-нибудь или несвойственные ей. Она подумала и раздумчиво, как всегда, сказала:

-- Не знаю... Я, например, раз получила роль в "Сумасшествии от любви", где все было построено на ревности. А я совсем не испытывала этого чувства и прямо не знала, как буду играть. Но выучила роль, и когда начала репетировать, то вдруг на меня нашло какое-то незнакомое мне чувство... Ну и, говорят, я недурно сыграла... -- прибавила она нерешительно.

Тогда как я хорошо помнила ту бурю восторгов, которую вызвала она в "Альдаре". Она как-то стыдливо относилась и к этим восторгам, и к похвалам, ненавидела комплименты, а когда ей рассказывали, что кто-нибудь восхищался ею или просит ее карточки, что-нибудь в этом роде, она с какой-то сконфуженной улыбкой отмахивалась: "Вот сумасшедшие"...