Пришли в одну субботу (кажется пятую). — Бросилась в глаза большая толпа вокруг лагеря. В чем дело? Трудно протиснуться было, но так как у нас «билеты заключенных», — двери тотчас открылись, и мы вошли. В ладони мне попало несколько писем от «близких» для передачи заключенным. Во дворе такие же толпы, быть может, еще большие.
Стоят кучами, сидят, лежат на земле, у стен.
В особенности много мужчин. Надо всеми палящее южное апрельское солнце и столбы пыли. Солома, бумага, перья кружатся, как сумасшедшие, над головой, ослепляя глаза.
Мы подошли к середине, где толпа была еще чернее. Узнали — шли записи всех заключенных. Оказались все поголовно заперты, выпускать никого не будут. Сменен комендант (кто говорит за гуманность, другие утверждают — за другие дела).
Он арестован и назначен новый. Всклокоченный юноша, необыкновенный и смешной, стал отныне начальником всего лагеря.
В глазах горит дикая радость власти — в руках хлыст. Вся фигура необычная, и не хочется верить, что жизнь тысячи людей будет зависеть от этого полоумного, опьяненного властью юноши.
Он мечется, кричит, машет кнутом. Испуганная толпа стоит в стороне и наблюдает.
Мы подошли, досталось и нам. Посыпались угрозы, крики. От одной мысли о прежнем коменданте, у него кровью заливало лицо. Мы отошли в сторону.
Везде волнуются из-за ареста коменданта. Разобраться не могут. Арестованы также «Шypa» и его жена, с лицом ангела. Слухи разные.
Наступил день, жаркий, сухой. Оказалось, заперты все, даже те, которые пришли на поверку.
Всюду толпы запертых перепуганных людей. Что будет? Ворота наглухо заколочены и защищены солдатами. Прежний комендант окружен стражей. Положение было тем более неприятное, что пришли мы без еды, без денег, без вещей. Многих ожидали в город близкие и родные. Я поняла теперь, отчего стояла эта густая толпа у ворот. Нечего
делать, мы очутились в руках этого зверя-юноши.
В камеры он почему-то запретил идти, и нам всем велено было — быть во дворе. Отчаянно жарко, в горле сухо, пить захотелось. Более счастливым удалось достать несколько кружек воды. С едой то же — может быть трети достался жалкий обед. Мы сели с И-ной на раскаленные камни и молча наблюдали. Многие лежали почти голые на солнце. Из них большинство — крестьяне. К концу дня их спины, груди и руки приняли темно-красный цвет.
Солнце становилось все жарче, сгорало все в этом дворе под его лучами. На спокойных лицах крестьян лежал тот особый отпечаток, который дают поля, спокойные, тихие дали. Складки на лицах легли ровно и спокойно.
Лежали они, покорные, без жалобы, только в глазах читалось спокойное презрение. Многим нечего было есть. Под воротами толпились еще гуще. Родные и близкие на той стороне просовывали в щели какие-то бублики, свертки. Голодные заключенные подхватывали их.
Подошла ночь, — без подушек, без мыла и гребня; потные и опаленные солнцем легли мы все на пол. За неимением места лежали под постелями, под столами и скамьями. Некоторые на перехваченных где-то стульях.
Всю ночь слышались жалобы и вздохи. Многие просто разговаривали, так как спать было невозможно.
Свободное копирование
