Несмотря на всю скудость своих творческих способностей, Майков, тем не менее, стоял во главе нашего кружка. К нему обращались и за советом, что читать или предпринять; ему первому читалось написанное тем или другим товарищем в научном или беллетристическом роде. В его обширной библиотеке всегда можно было найти книгу, интересную для чтения или нужную для научных работ. Через него же можно было при случае заручиться то уроком, то журнальной работой. Первые мои шаги на литературном поприще были сделаны при его же помощи: он пристроил меня в "Отечественных Записках" и позже в "Иллюстрации" Баумана.
Мне остается сказать несколько слов об остальных членах нашего кружка - Полевом, Замысловском и Ордине.
Петр Николаевич Полевой был младший сын известного критика Полевого. Не в силах будучи возвыситься в литературе до положения своего отца, он унаследовал тем не менее от него некоторую долю талантливости, во всяком случае, большую, чем какою были одарены его старшие братья. Унаследовал он от отца и ту рискованную предприимчивость, при полном отсутствии практичности и уменья сводить концы с концами, которая приводила его к тому, что он всю жизнь путался в долгах, доходя порой до потери всякого кредита.
Владея хорошо несколькими европейскими языками, он избрал специальность для своих ученых занятий, по справедливости сказать, живую, но профессорство ему не удалось. Читал он сначала в СПб. университете; затем в Новороссийском, наконец, в Варшавском. Когда же на пост министра народного просвещения вступил гр. Толстой и потребовал, чтобы профессора представили в министерство программы своих лекций, он выразил протест тем, что вышел из университета, и таким образом ученая карьера была для него закрыта навсегда. Это был единственный либеральный поступок в его жизни, во всяком случае, делающий ему честь, и он сам столь ценил его, что долгое время ежегодно праздновал 3 февраля, день своей отставки.
Затем начались его мытарства - переходы от одной деятельности к другой. Так, при денежной помощи рыбинского купца Пастухова он издал историю русской литературы и хрестоматию для низших классов гимназий. Затем издавал иллюстрированный журнал "Живописное Обозрение"25, написал массу исторических романов и пр.
В качестве товарища он был то, что называется "теплая рубаха", веселый собутыльник, способный перепить всех собеседников и остаться трезвым; обладая к тому же большой физической силой, он не раз доставлял домой чересчур подгулявших товарищей.
Но при всем этом в его характере было несколько несимпатичных черт, отталкивавших от него людей, мало-мальски сближавшихся с ним. Таковы были - чрезмерная самонадеянность и самодовольство, тщеславие, страсть задать шику и пустить пыль в глаза, известная даже доза самодурства, желание поставить на своем; надо полагать, что в семейной жизни он был немалым деспотом.
Что касается Георгия Георгиевича Замысловского, то те, кто знал его в последние годы его жизни в виде иссушенного до последней степени гелертера, тощего, лысого, не в состоянии были бы и вообразить, какую противоположность представлял он собою в студенческие годы. Живой, подвижный, с огромною вьющеюся шевелюрой на голове, он был душою наших молодых пирушек. Мы прозывали его не иначе, как Лихачем Кудрявичем. И куда потом все это делось! Правда, немалую роль в этом превращении сыграло губительное действие той болезни, которую он имел несчастие получить в студенческие годы и которая привела его к преждевременной смерти; но, конечно, сыграло здесь свою роль и многолетнее корпенье в пыли архивов над летописями и грамотами.
Я сблизился с Замысловским не менее, чем с Трескиным и Писаревым, часто посещал его (он жил в Главном штабе, в семье своей тетки), не раз ночевал у него; не раз утренняя заря заставала нас в каком-нибудь излюбленном ресторанчике.
Зато участие Ордина в нашем кружке было каким-то проблематическим. Он вместе с нами проходил курс, участвовал в наших пирушках, но жил изолированною жизнью, ни с кем интимно не сходясь, к себе никого не приглашая и сам ни у кого не бывая. Ни о каких специальностях он не заботился; неизвестно даже, зачем избрал он филологический факультет, так как по окончании его сразу стушевался из наших глаз и по открытии судов очутился вдруг адвокатом. Одно только могу сказать в его пользу, что он был простой, обходительный, добрый товарищ, не лишенный, по-видимому, душевной теплоты и не имевший ничего общего со своим братом Кесарем, накрахмаленным чопорным бюрократом, прославившимся своим ярым финнофобством.
Свободное копирование
