А годы уходят, уходят. Продолжение 13

– Агранову? – спрашивал я.

– Горькому! – возглашал Светлов. И продолжал: «А Горький кому пожимал?»

– Горький, – отвечал я, – кому только не пожимал руку!

– Ленину, – говорил Светлов.

– Сталину! – говорил ему я.

– Да, – морщился Михаил Аркадьевич. – Ах, – он уходил в себя, – каким только мерзавцам мы не жали руки! Но, – он ненадолго как бы выныривал из поглощающего его алкогольного дурмана, – про Ленина ты помни. Через меня ты пожимаешь руку Ленину.

Это и тогда не заставляло меня благоговеть, а сейчас я об этом вспоминаю с усмешкой.

Но Светлов держался за свои юношеские ценности.

Почему он вообще обратил на меня внимание? Потому что после той встречи у В. Урина он меня окликнул в фойе ЦДЛ после того, как поначалу, не узнавая, кивнул на моё: «Здравствуйте, Михаил Аркадьевич», – а потом уже в спину: «Молодой человек, подойдите».

Я подошёл.

– Какие стихи Светлова вам нравятся? «Гренаду» и «Итальянца» прошу не называть.

Я ответил. Светлов удивился: «И можете прочесть наизусть?». Я прочёл. «Пошли!» – сказал Светлов. И мы в первый раз уселись с ним на высокие табуреты бара. «Сеня, – позвал Светлов высокого человека с большим горбатым носом. – Сядь, послушай». И рядом с ним сел, как потом я узнал, поэт Семён Сорин.

– Читайте снова, – сказал мне Светлов. – А ты, – обратился он к Сорину, – угадай автора.

– Читайте, – мне.

И я прочёл:

День сегодня был короткий,

Тучи в сумерки уплыли,

Солнце тихою походкой

Подошло к своей могиле.

Вот, неслышно вырастая

Перед жадными глазами,

Ночь большая, ночь густая

Приближается к Рязани.

Шевелится над осокой

Месяц бледно-желтоватый.

На крюке звезды высокой

Он повесился когда-то.

И, согнувшись в ожиданье

Чьей-то помощи напрасной,

От начала мирозданья

До сих пор висит, несчастный...

Далеко в пространствах поздних

Этой ночью вспомнят снова

Атлантические звёзды

Иностранца молодого.

Ах, недаром, не напрасно

Звёздам сверху показалось,

Что ещё тогда ужасно

Голова на нём качалась...

Ночь пойдёт обходом зорким,

Всё окинет чёрным взглядом,

Обернётся над Нью-Йорком

И заснёт над Ленинградом.

Город, шумно встретив отдых,

Веселился в час прощальный...

На пиру среди весёлых

Есть всегда один печальный.

И когда родное тело

Приняла земля сырая,

Над пивной не потускнела

Краска жёлто-голубая.

Но родную душу эту

Вспомнят нежными словами

Там, где новые поэты

Зашумели головами.

– Не узнаю, – сказал Сорин.

– Тогда уходи, – согнал его с табурета Михаил Аркадьевич. – Ты сегодня рюмку не заслужил! Светлова не узнал! Его хрестоматийное стихотворение «Есенину»! Ах, не хрестоматийное? – улыбнулся он в ответ на ворчание Сорина. – Ну, тогда тем более уходи.

Недолгим – всего год – было моё общение с Михаилом Аркадьевичем, умершим в сентябре 1964-го.

А с Виктором Уриным мы общались много дольше.

Он не просто так на своей «победе» проехал от Москвы до Владивостока с привязанным за капот орлом, но договорился с московскими газетами и присылал из каждого города восторженные просоветские заметки, вкрапливая в них только что сочинённые стихи. Их печатали, и хитрый Урин окупил бензин и остался в выигрыше.

Он потом собрал все эти статьи со стихами и выпустил книгу «1001 день в автомобиле». Её издали в Волгограде.

Урин был склонен к экзотике. Однажды решил угостить приятелей шашлыками в своей квартире у метро «Аэропорт». Что-то огнеупорное положил на пол и развёл костёр. Соседи, увидев клубы дыма, вызвали пожарную. А пожарники – милицию. Урина оштрафовали.

Я удивился, что он так легко отделался. «Знакомство, – важно ответил на моё удивление Урин. – Начальник московского МУРа – мой приятель».

Стихи его печатали охотно. И книг он выпустил немало. Его близкие друзья – Луконин, Солоухин – ему покровительствовали. Охотно организовывали так называемые внутренние рецензии для издательств, куда Урин приносил рукописи.

Но Виктор был непоседой. Не сиделось ему на сытном месте поэта. Хотелось чего-то экзотического.

После какого-то партийного пленума или съезда (точно не помню) он печатно обратился к руководителям партии и правительства с предложением создать поэтический штаб по отражению в стихах партийных решений: призывал посылать поэтов в командировки в самые медвежьи уголки страны, чтобы те воспевали положительные изменения, которые принесла в эти уголки Октябрьская революция. «В русле Маяковского», – добавлял Виктор. Начальником такого штаба Урин видел себя. Об этом он не писал, но это подразумевалось.

Нет, это предложение не прошло, хотя Урин напирал на традиции Маяковского. Но письмо добавило ещё большей благосклонности в отношения властей к Урину.

И вдруг – абсолютно непонятный им поступок: Урин объявляет о создании Всемирного союза поэтов.

Нет, о Хлебникове – Председателе Земного Шара – никто не вспомнил. Урина вызвали на заседание секретариата СП СССР и попросили объяснить, что всё это значит.

Урин объясняет: поэтические секции городских и республиканских отделений Союза писателей СССР смогут войти в задуманный им Всемирный союз поэтов. Это же здорово: единство всех пишущих стихи на всём земном шаре! Советских поэтов переводят их зарубежные коллеги по Союзу. Зарубежных коллег переводят советские поэты. Поэзия обнимает собою весь земной шар: мир, дружба, даже братство по перу!

Секретариат однако вместе с Уриным не порадовался. Наоборот. Ему советуют выбросить эту идею из головы и чем скорее, тем лучше. В противном случае угрожают исключением из Союза писателей СССР.

– Исключайте! – бросает секретарям Урин и достаёт красивый конверт. Вынимает из него письмо, написанное не по-русски. Читает перевод. Письмо от президента Сенегала Леопольда Сенгора, поэта, который благодарит господина Урина за предложение стать вице-президентом Всемирного союза поэтов и предлагает провести первый конгресс в Сенегале. Господину Урину, президенту Всемирного союза поэтов, будет предоставлена достойная его должности резиденция.

Секретари обомлели. Не ожидали, что дело зашло так далеко. Первый секретарь Марков наклоняется к уху оргсекретаря Верченко. Тот выходит. «К вертушке», – рассказывал потом Урин. То есть уходит звонить по спецсвязи («вертушка») в ЦК. Возвращается. Шепчет на ухо Маркову. Марков предлагает решения пока не принимать, а вместо этого предложить секции поэзии московского отделения Союза писателей рассмотреть инициативу Урина и высказать своё мнение.

Дальнейшее понятно. Секция поэзии отрабатывает полученное задание: исключить Урина из Союза за международную провокацию. Виктор проходит по обычному в таком случае конвейеру: партком – исключение из партии, секретариат московского отделения – одобрение решения секции об исключении из Союза, секретариат Союза писателей РСФСР – утверждение решения об исключении. Но Витю это не трогает. Он улыбается. Он смеётся. Президент Сенегала Сенгор, узнав о неприятностях президента Всемирного союза поэтов, предлагает господину Урину политическое убежище в Сенегале.

Так просоветский поэт превращается в антисоветского.

Урин делает новый ход. Меняет свою квартиру у метро «Аэропорт» на квартиру на площади Свободы в Москве. Даёт интервью по этому поводу иностранным корреспондентам. Подтверждает, что сменил квартиру с подтекстом. Свобода – вот чего жаждет его поэтическая душа.

Он пишет новые стихи, нисколько не похожие на старые. Экспериментирует с формой. Стихи со сплошной рифмой называет «всерифмовником», придумывает «кольцевой акростих». О своих находках через посольство Сенегала сообщает своему другу Сенгору.

Сенгор обращается к Брежневу. Брежнев удивлён: это первый случай, когда советский гражданин просит убежище в Африке. Брежнев не против. Но прежде приказывает психиатрам проверить Урина: нет ли у того отклонений.

Идти к психиатрам Урин отказывается. Официально подаёт заявление в ОВИР с просьбой о выезде на постоянное место жительства в Сенегал. Власть машет рукой: пускай едет!

В последний раз я вижу Витю в ЦДЛ на панихиде по Наровчатову. Наровчатов – его товарищ. Перед этим Виктор похоронил Луконина. «Следом за Мишей», – горестно объясняет он мне о смерти Наровчатова. Замечаю то, чего не замечает Урин: многие обходят его стороной. А он этого не видит – радостно бросается к знакомым.

Потом он исчез. Уехал. Добрался ли до Сенегала, не знаю. Но лет через пять услышал по «Голосу Америки», что живёт Виктор Аркадьевич Урин в Нью-Йорке, много пишет, иногда печатается. И слушаю его стихи. Обычные, не сверхноваторские.

О том, что он приезжал в 2002 году, узнаю случайно. Задним числом из газеты «Новые Известия». Она попалась мне на глаза слишком поздно. Навожу справки и узнаю: приезжал в Москву, но уже уехал.

2

Но я сильно отклонился от своего рассказа о том, как искал возможность заработать. И в этом мне тоже помогал Игорь Волгин. Его отец Леонид Волгин работал во французской редакции АПН, выпускавшей для французов небольшой журнальчик «Etudes sovietiques». Старший Волгин заказывал мне статейки о современной поэзии и о современных поэтах. Этим можно было заработать от тридцатки до пятидесяти рублей в месяц.

(Ах, думал ли я, что бывший мой дружок Игорь Волгин станет в будущем злейшим моим врагом? Поссоримся мы на политической почве. Он публично обрадуется, что в Госдуму в 2015 году не прошли кандидаты от «Яблока» и от Парнаса. Я напишу об этом  в фейсбуке. А он обвинит меня во вранье в «Литературной газете»: дескать, не радовался он и вообще ничего подобного не говорил.

Между тем, я этого не придумал. Вот что писал в фейсбуке:

 Оказывается, как пишет Игорь Яковенко, по каналам ТВ после того, как стало ясно, что победили едросы, выступили писатели Сергей Шаргунов и Игорь Волгин, праздновавшие победу. Шаргунов меня не интересует. Что он говорил, мне не интересно. А вот Игорь Волгин, с которым мы некогда дружили, и который и сейчас является моим френдом по фейсбуку, меня очень заинтересовал.
Вот — о нём у Яковенко: "Писатель Игорь Волгин выразил чувства всех присутствующих, сказав, что ему «страшно представить, что было бы, если бы к власти пришли «Яблоко» или ПАРНАС». Присутствующие вздрогнули, поежились, встревоженно переглянулись, но потом, вспомнив, что все хорошо и никакого кошмарного «Яблока» и жуткого ПАРНАСа и в помине нет, продолжили пировать". Вот мне и подумалось: пусть пирует с Крыштановской, Валуевым, Родниной, Николаем Стариковым и прочими снискавшими себе определённую известность личностями. Пусть обнимается с нынешними министрами культуры и образования, и заседает во всех путинских советах. Но такого френда мне не надо. И я его удаляю. Кажется, он входит в исполком нынешнего ПЕНа, но это меня не удивляет. Там он достоин других членов исполкома.

Прощай, мой бывший друг!

После статьи, где он меня оболгал, наши отношения прекратились навсегда!)

Помогали, повторяю, отец и сын Волгины. Тем не менее денег нам не хватало хронически. Помню, как оставалось у нас всего 4 рубля. Продержаться нужно было 4 дня (из-за этих четвёрок я и запомнил эпизод). Мы пришли в отдел кулинарии ресторана «Прага» и на 4 рубля купили большого цельного гуся, последний кусок которого съели перед самым получением денег.

Учились мы на 4-м курсе, когда я стал подумывать о работе в редакциях. Лучше всего – о штатной работе. В редакциях, где меня печатали, мест не было. Но вот, прихожу в «Москву», чтобы вычитать гранки своей статьи, и встречаю критика Александра Львовича Дымшица. Близко знакомы мы не были, но друг друга знали и раскланивались при встрече.

– Александр Львович! – говорю я. – У вас случайно нет на примете какой-либо редакторской работы?

– Для кого? – спросил Дымшиц.

– Для меня, – отвечаю.

– А Вы, – говорит Дымшиц, – оставьте мне свой телефончик. И улыбается: «Очень скоро, может быть, я Вам и позвоню».

Он позвонил даже быстрее, чем я ожидал, и предложил поработать во вновь созданном Государственном Комитете по кинематографии.

– И какого рода будет эта работа? – спросил я удивлённо, потому что до этого с кино не имел никаких дел.

– Редакторская, – коротко ответил Дымшиц. – Будете работать со мной. Завтра приходите в отдел кадров по Малому Гнездниковскому (он назвал дом). Возьмите с собой паспорт, диплом…

– Что? – переспросил он. – У вас нет диплома? – но, услышав от меня, что ради такого дела я готов перевестись на заочное отделение, сказал: «Хорошо, переводитесь, но не тяните, подайте заявление в отдел кадров: они в курсе».

Понимаю тех, кто поморщится от одного только имени моего покровителя. Дымшиц так и остался в истории литературы с репутацией свирепого гонителя талантов. Его размолвка с Кочетовым из-за Солженицына объяснялась только благосклонностью к первой солженицынской повести Хрущёва, а Александр Львович, в отличие от твёрдокаменного Кочетова, всегда держал нос по ветру. Оправдывать его не собираюсь. И всё-таки повторю то, что позднее мне рассказывал о нём Владимир Михайлович Померанцев, который в одно время с Дымшицем находился в советской оккупационной зоне Германии. До создания ГДР Дымшиц практически был министром культуры зоны, которого немцы полюбили за… либерализм. Да-да, в то время он был либералом, и его коллеги в Германии (тот же Померанцев) знали его как умного, интеллигентного человека, который едко отзывался о бездарных новинках, во множестве печатавшихся в советских журналах, и сочувственно – о том немногом, что было отмечено талантом. А потом его словно подменили. Конечно, это он переменился сам, вернувшись в Россию в самый разгар набравшей силу кампании борьбы с космополитами (читай: с евреями!). И страшно испугался этой кампании: стал клеймить заклеймённых и обслуживать погромщиков.

Он выбрал для себя определённую позицию и от неё уже не отступал. Но при этом, говорил мне Владимир Михайлович, был способен на щедрые дружеские жесты. Например, когда за статью «Об искренности в литературе» Померанцева не топтал только ленивый, когда его не только не печатали, но отрезали пути к любому заработку, Дымшиц почти насильно всучил ему крупную сумму денег, категорически оговаривая, что возвращать её ему не нужно.

Чужая душа, как известно, потёмки. Помнится, как тщательно и любовно готовила «Библиотека поэта» первую после гибели Мандельштама книгу стихов этого поэта. Была написана и вступительная статья. Но министерские и цековские чиновники добро этой книге не давали. И не дали бы, если б кому-то в редакции не пришло в голову заказать новую вступительную статью Дымшицу. Он согласился. Конечно, книжка стала хуже, в статье было немало уксуса, но ведь книга вышла! И дала возможность другим изданиям потихоньку публиковать стихи уже не опального, а полуопального (таких изредка печатали) поэта.

Помню, как охотно откликался Дымшиц на предложения «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты» написать вступительную заметку к стихам того или иного обэриута. С таким «паровозом» стихи проходили даже через сверхбдительного Тертеряна, о котором я ещё расскажу.

Итак, я пошел в Комитет по кинематографии и получил от кадровички, тепло меня встретившей, справку-вызов в университет: дескать, в связи с зачислением на штатную работу просим перевести студента с дневного отделения на заочное.

В МГУ к этому отнеслись на удивление легко: приказ о переводе был готов за неделю, и мне предложили идти на шестой, последний, курс. Я должен был досдать кое-какие экзамены по предметам, которые на дневном были зачётными. «А можете не пересдавать, – сказали мне, – тогда обойдите преподавателей, которые вам поставят “тройки”, если вы на них согласны».

Конечно, я согласился, и уже через короткое время хвостов у меня не было. И в это же время я приступил к своей работе в Комитете. Располагался он в здании, где с 1918-го года традиционно размещались организации типа «Совкино», то есть не просто связанные с кинематографом, но управляющие им.

Кстати, в этом доме был спасён от пребывания на полке фильм Григория Александрова «Весёлые ребята» с Орловой и Утёсовым в главных ролях. Его хотели положить на полку чиновники, которые с большим неудовольствием заключили, что Александров попросту подражает американским мюзиклам. Подражание было очевидным, но для советских зрителей, лишённых возможности смотреть американские мюзиклы, не так уж существенным. К счастью для Александрова, не согласился со своими чиновниками тогдашний начальник управления кинематографии Борис Шумяцкий, который показал картину Горькому, а тот рассказал о ней Сталину. В Кремле в то время своего кинозала не было, и Сталин приехал в особняк в Малом Гнездниковском. Рассказывают, что во время просмотра Сталин много смеялся, сказал, что отдохнул, как никогда не отдыхал, и что больше всех в картине ему понравилась Любовь Орлова. Разумеется, что вопрос о полке был немедленно снят, фильм вышел на экраны и имел бешеный успех у зрителей.

Ну а дальше судьба всех фильмов, снятых Александровым, оказывалась на редкость благополучной. Во всех фильмах в главной роли выступает жена Григория Александрова – Любовь Орлова. Я недавно – в который раз! – посмотрел «Цирк», тоже подражание американским мюзиклам, усиленное, быть может, даже фамилией героини: Марион Диксон. Тем более что в тех сценах, в которых Любовь Орлова поёт, пританцовывая и жестикулируя, она во многом напоминает манеру Марлен Дитрих.

Но параллели в фильме оказались гораздо глубже и значимей, чем могли предполагать его творцы.

Зарубежный импресарио (его великолепно играет П. Массальский) совершенно, оказывается, напрасно шантажирует актрису цирка Марион, гастролирующую в Москве. Заметив, что та выходит из-под его контроля, он угрожает публично объявить московским зрителям, что у Марион ребёнок от негра. Привыкшая к американским нравам, молодая мать в ужасе: импресарио спас её на родине от расправы толпы, разъярённой поступком белой женщины, которая подпустила к себе негра, родила от него!

Однако, когда взбешённый импресарио не просто объявляет о чернокожем ребёнке московской публике, но и пускает, так сказать, свёрток с ребёнком по рядам, он с огромным изумлением наблюдает, с какой нежностью поют колыбельную мальчику зрители разных национальностей и рас, как, ласково покачивая свёрток, передают его друг другу. «В нашей стране, – объясняет директор цирка (его играет В. Володин), – любят всех ребятишек. Рожайте себе на здоровье, сколько хотите: черненьких, беленьких, красненьких, хоть голубых, хоть розовых в полосочку, хоть серых в яблочках, пожалуйста!»

О, могу представить, с какой яростью воспримут такие слова нынешние многочисленные наши скинхеды и фашисты, почти ежедневно нападающие на выходцев из Африки, из Азии! Легко могу себе представить, что их жертвой вполне мог оказаться и повзрослевший мальчик, кому в «Цирке» так трогательно весь зал поёт колыбельную.

К счастью, их жертвой он оказаться уже не может.

Я хорошо знал Джима (Джеймса) Паттерсона – сына художницы Веры Ипполитовны Араловой и чернокожего диктора радио Ллойда Паттерсона, приехавшего в СССР из США. Сыгравший в «Цирке», он почти не помнил своего отца, погибшего под бомбёжкой во время войны. После школы Джим поступил в мореходное училище, стал морским офицером. Но влекла его литература, он писал стихи и сумел окончить Литературный институт.

Мы неоднократно выступали с ним перед разными аудиториями по путёвке Бюро пропаганды Союза писателей.

Всякий раз, прежде чем начать читать стихи, он, высокий, элегантный, красивый, мягко рокочущим голосом рассказывал залу о своём отце, о фильме «Цирк» и о том, как невероятно повезло ему родиться в Советском Союзе. Родись я в Америке, говорил он, моего отца линчевали бы в 30-ти штатах по местным законам, запрещающим смешанный брак, а мама по тем же законам сидела бы в тюрьме!

А потом он перестал предварять чтение стихов подобным выступлением: рассказывал только о «Цирке» и о том, какие хорошие отношения сохраняли Орлова и Александров с их семьёй.

Мне он говорил о быстро исчезающем в Америке расизме и о том, что мы сейчас называем толерантностью (см. выше реплику директора цирка в исполнении В. Володина): американские родственники Джима писали ему, каких высот даже в административном управлении может достичь в стране человек с чёрной кожей!

Словом, сказка, рассказанная в Советском Союзе, обрела воистину счастливый конец именно в Соединенных Штатах Америки, куда в 1993-м году и уехал вместе с матерью тот самый ребёнок, которого в кинокартине «Цирк» демонстрировали как счастливое исключение из суровых нравов действительности. Да, поэт Джим Паттерсон эмигрировал на родину своего отца. Могли бы предполагать такое Орлова и Александров? А зрители в их картине, распевавшие колыбельную негритёнку? А реальные зрители по другую сторону экрана? Вряд ли даже в самых страшных снах они смогли бы увидеть нынешний смертоубийственный разгул ксенофобии на улицах родных российских городов.