Часть четвёртая
1
Мне двадцать лет. И я почти каждый день приезжаю к Марине. Уезжаю домой поздно, о чём, конечно, были информированы Маринины родственники.
Когда мы подали заявление в загс, отец Марины разозлился: дочь, по существу, только начала учиться в университете, и замужество может помешать учёбе, особенно если появится ребёнок.
Недовольство отца Марину оскорбляло: она считала себя достаточно самостоятельной для устройства собственной жизни.
А отец подсылал для встречи со мной у Марины родственников.
Послал своего старшего брата, Павла Макаровича, дядю Паню, как его звали в семье, большого любителя выпить, и по своим вкусам, кажется, оставшегося во временах НЭПа.
Выпил он со мной водки с большим удовольствием и приступил к экзаменам. Прочитал очень известные стихи Есенина и спросил, знаю ли я, чьи они. Я ответил. А нравится ли мне Вертинский? «Обожаю, – ответил я, – особенно “Над розовым морем”, “Прощальный ужин”, “Мадам, уже падают листья”». «А эту знаете»? – спросил Павел Макарович и запел:
Ваш чёрный карлик целовал Вам ножки.
Он с Вами был так ласков и так мил.
Все Ваши кольца, Ваши серьги, брошки
Он собирал и в сундучке хранил.
Но в страшный день печали и тревоги
Ваш карлик вдруг поднялся и подрос.
Теперь ему Вы целовали ноги,
А он ушёл и сундучок унёс.
«Знаю», – сказал я. – И в свою очередь спросил: «А чьи это слова?» «Вертинского», – ответил Павел Макарович. «Нет, – сказал я. – Мелодия действительно Вертинского, а слова написала Тэффи, младшая сестра Мирры Лохвицкой. Помните Северянина: «Прах Мирры Лохвицкой осклеплен, / Крест изменён на мавзолей, – / Но до сих пор великолепен / Её экстазный станс аллей».
– Тэффи помню, – сказал Павел Макарович, – ловко пропустив мимо ушей явно незнакомое ему имя Мирры Лохвицкой. – Она фельетоны писала. Вам они нравятся?
– Неплохие, – сказал я. Но мне больше нравятся стихотворные фельетоны Саши Чёрного.
– И Вы можете их прочитать?
– Пожалуйста, – ответил я. И прочёл:
Ревёт сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряxтят на счётаx жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Ну, и так далее.
«Да», – озадаченно, – сказал Павел Макарович. И, допив водку, стал прощаться: «Приятно поговорить с начитанным человеком», – сказал он.
Инна, старшая сестра Марины, приехала к нам не столько как посланец отца, сколько из любопытства. Мы с ней поладили быстро. Выпили, поболтали. Понравились друг другу, и она позвала нас с Мариной к себе, познакомила меня со своим мужем Володей, который, кажется, в то время учился в аспирантуре медицинского института. Их дом оказался проходным: приятели приходили и уходили, сменяя друг друга.
Позвали нас к себе и бабушка Марины с дедом. Дед – бывший известный актёр театра оперетты – уже заговаривался от старости.
А бабушка – тоже в своё время известная исполнительница цыганских романсов – просто пожирала меня от любопытства: кто мои родители, какая у нас жилплощадь, как я думаю жить дальше.
– Мама, – сказала ей Валя, их дочка, тётка Марины, – они же пока студенты.
– Тогда не рано ли… – начала бабушка, но Валя её перебила: «Они сами сообразят, мама!»
– Да, да, – сказала бабушка и рассказала нам, чем сейчас занимаются Валя со своим мужем Сашей. Они по договору с театром оперетты пишут либретто спектакля. Все, кто читал отрывки, в восторге!
Оставалось совсем немного времени до похода в загс, когда отец Марины пригласил нас к себе, познакомил меня со своей женой – Марининой мачехой.
Та мне сразу не понравилась. Говорит неестественным менторским тоном, будто я ей что-то должен. «Сейчас мы будем пить обыкновенный мещанский чай» – кому это адресовано? Мне? Но я не считал, что чай пьют только мещане или что чай – мещанский напиток.
Отец был вежлив, но недоброжелателен.
От свадьбы мы отказались, но отец Марины настоял, чтобы после загса мы пришли к ним.
Мы пришли: квартира была полна Марининых родственников. И один из тостов её отца прозвучал для меня оскорбительно. «Ничего, – сказал он, – пусть поживут. Вот разведётся Машенька, выйдет снова замуж, и тогда мы устроим настоящую свадьбу».
Я не отреагировал. Но ему это запомнил.
А через короткое время жене пришло извещение из милиции, что на такой площади, как у неё, она одна жить не может и потому должна быть готова к уплотнению.
То есть ей не предложили меньшую, однокомнатную квартиру, а предложили готовиться к тому, что в квартиру со смежно-проходными комнатами вселят соседа! В этом смысле мы успели опередить неизбежное: превращение квартиру в коммунальную.
Худшие отношения у меня сложились со Светланой, сестрой Марины по матери, которая почти сразу заявила, что перед смертью мама хотела прописать в квартиру своего внука, её малолетнего сына, что в дальнейшем оказалось ложью, которая очень отличала Светлану. А потом мне открылось, что квартира не даёт покоя не только ей, что большинство родственников решило, что я женился на квартире.
Что говорить, отдельная квартира в то время ещё была редкостью. Но чтобы прописаться к жене, мне пришлось нарушить обещание, данное своим родителям: не выписываться из комнаты. Отец, ждавший со дня на день повестки из исполкома, который должен был предложить семье квартиру, уговаривал меня согласиться на подселение чужого человека в Маринину квартиру, обещая выбить в исполкоме комнату, которую мы потом вместе со своей могли бы обменять на полноценную площадь.
Но такая перспектива нас не устраивала, и я выписался из родительской комнаты.
Надо же, недели не прошло после моей выписки, как пришла повестка родителям: на 4 человека предлагали вполне приличную с двумя большими комнатами квартиру в Новых Черёмушках, но после, узнав, что в семье сейчас трое, дали смежно-проходную, полуторную квартиру на Донской улице с крошечной кухней, совместным санузлом и почти полным отсутствием коридора.
У меня и прежде были не слишком хорошие отношения в семье, а здесь они резко ухудшились.
Но что я мог поделать? Уже через год появился сын, и оказалось, что наша квартира жилой площадью в 27 метров для троих не слишком уж велика. Хотя порой в неё набивалась вся наша студенческая группа.
Забегая вперёд, скажу, что когда я стал весьма интенсивно печататься, некоторые Маринины родственники поменяли своё мнение: оказывается, это не я женился на квартире, а Марина, понимая, что я стану писателем, женила меня на себе и теперь ни в чём забот знать не будет! Не так, так этак! Верим во всё, что хотите, но только не в любовь молодых людей!
Странно, но университет мне помнится меньше всего. С некоторыми студентами – Юрой Кашкаровым, Викой Андреевой, Надей Белоноговой, Инкой Брянской, Наташей Немировской – мы поддерживали отношения и после окончания учёбы. Но остальных помню смутно. Помню пасынка академика Шемякина Серёжу, как выяснилось, рано умершего. Помню его жену Галю Жолобову. Они развелись ещё в университете. Встретил однажды Сашу Музылёва и очень удивился, узнав, что он стал замечательным учителем, о каком с огромным уважением отзывается Лев Иосифович Соболев, заслуженный учитель РФ, с которым мы подружились позже.
Ну кого ещё помню? Колю Чупеева, который, прекрасно зная польский язык, помогал руководящим полякам, каких Польская Народная Республика направляла в Академию общественных наук при ЦК КПСС, оформлять диссертации.
А Светлану Селиванову я и не мог забыть. Потому что проработал с ней в «Литературной газете» вместе 17 лет. И несу за это – за то, что она оказалась в газете, – самую прямую ответственность.
Её встретила моя жена Марина в литературном музее Пушкина, где Селиванова тогда работала. Я помнил, что она ходила в семинар к Бонди. Но оказалось, что своей работой в музее она недовольна: мало платят.
Наш отдел литературоведения в это время был в полном разорении. И я предложил Кривицкому, заместителю главного редактора, нашему куратору, взять Селиванову на работу.
Побеседовав с ней, Кривицкий не возражал, но сказал, что она должна пройти обычную процедуру при устройстве на работу, написать статью, которую газета могла бы напечатать.
И тут оказалось, что писать Селиванова не умеет. А я уже расхвалил её Кривицкому. Пришлось написать статью за неё.
Статью напечатали, очень хвалили, и Селиванова стала у нас работать. Кривицкий назначил её заведующей отделом литературоведения.
За неё мне пришлось писать ещё несколько раз. Последняя статья, вышедшая под её именем, но написанная мною, запомнилась многим: «Как Блок Незнакомку разлюбил?»
Зачем я писал? Потому что попросил её уйти из редакции. И она каждый раз обещала, что это будет в последний раз. Напечатает и уйдёт.
Не ушла. Я прекратил за неё писать. Но оказалось, что чему-то у меня она всё-таки научилась. Писала сама. И хотя никто больше её статей не хвалил, их печатали.
А она пошла по ступеням карьерной лестницы. Вступила в партию. Стала заместителем секретаря парткома. Надо отдать ей должное: она умела нравиться начальству. Так она понравилась Изюмову, бывшему помощнику секретаря Московского горкома Гришина, пришедшему к нам первым заместителем главного редактора. Изюмов добился новой штатной ставки в редколлегии, которую она заняла.
Впрочем в своих воспоминаниях Изюмов пишет, что это была не его инициатива:
Заходит ко мне Удальцов:
– Слушай, Юр, надо и Селиванову ввести в редколлегию. Хотя предвижу сложности.
– Какие, почему?
– Да, понимаешь, она ориентируется на русских писателей, а их в редакции не очень-то привечают.
– ???
– До твоего прихода их почти не печатали, книги игнорировали… Светлана – как белая ворона с её приверженностью к Крупину, Белову, Астафьеву, Распутину, Личутину. Они не любят евреев, евреи не любят их.
Вижу, вопрос непростой. Надо его обговорить с Александром Борисовичем. Докладываю ему, что есть такое предложение. Главный удивился: если работник того заслуживает, какие могут быть препятствия? Тем более, что редакции надо нормализовать отношения с вышеназванной писательской ветвью.
Решение было принято, ожидаемая реакция последовала незамедлительно. Одни его приветствовали, другие шумно возмущались за закрытыми дверями своих кабинетов. Однако ж выступить открыто никто не решался. А со временем шум утих. Хотя недовольство, как горячая магма спящего вулкана под серой коркой остывшей массы, осталось.
Уже Кривицкий, как мне говорили, стал чувствовать себя в газете неуютно: Изюмов вёл дело к замене его Селивановой, но здесь грянула перестройка, и на посту главного редактора оказался Бурлацкий, который терпеть не мог Изюмова и немедленно от него избавился.
А Селиванова оказалась идейной коммунисткой. Окружала себя так называемыми «бондаревцами», то есть соратниками одиозного секретаря СП РСФСР Юрий Бондарева, который по предложению посла США Джека Мэтлока формировал бригаду писателей для поездки в США.
Мэтлок потом заявлял, что он хотел ознакомить американцев с красно-коричневыми советскими писателями, которых в нашей демократической прессе прозвали «заединщиками». Ознакомил. Но некоторые запланированные их встречи с читателями не состоялись: общественность их бойкотировала.
Так вот в эту бригаду включили главных редакторов тогдашних газет и журналов, обслуживающих бондаревский секретариат. Включили туда и Селиванову.
Но в каком качестве? В газете узнали, что о ней в информационном листе было сказано: «Член редколлегии “Литературной газеты”».
По этому поводу в редакции состоялось собрание, возмущённое присутствием в такой компании представителя «Литературки». Но Бурлацкий заверил коллектив, что Селиванова и дня не проработает в газете, вернувшись из США.
Так оно и случилось. Хотя Селиванова попробовала побороться. Она вместе с Прохановым выпустила первый номер новой газеты «День», где напечатала на редкость косноязычное открытое письмо Бурлацкому.
Мне кажется, что её косноязычие решило дело: главным редактором «Дня» назначили Проханова. А Селиванову Бондарев утвердил первым заместителем главного редактора журнала «Москва».
Там она проработала не слишком долго. Феликс Кузнецов, тогдашний директор ИМЛИ, в любви к которому признавался член политбюро Егор Кузьмич Лигачёв, предложил ей ставку научного сотрудника. И она её взяла.
Сын Селивановой выучился в МГУ китайскому языку, уехал работать в Китай, там женился, родил детей, и Селиванова уехала к сыну, видимо, навсегда.
Ещё недавно возглавлявший «Литературную газету» Юрий Поляков, вступавший, кажется, в соревнование с прохановским «Завтра»: кто кого переврёт о замечательной жизни в СССР, – набрал коллектив, который по своим взглядам не отличался от тех, с кем боролась «Литгазета» даже при Чаковском. Селиванову Поляков обозначал как собственного корреспондента в Китае. Это синекура, неоплачиваемая, но позволяющая корреспонденту надувать в Китае щёки.
Да, виноват, начало селивановской карьере положил я. И крепко виноват, учитывая, скольким порядочным писателям Селиванова сумела нагадить.
Вообще, сравнивая вечернее и дневное отделения университета, на которых мне довелось учиться, скажу, что на вечернем студенты были пообразованней и поначитанней.
Ничего удивительного: Хрущёв приказал принимать на дневное отделение институтов только тех, кто имел рабочий стаж не менее двух лет. А на вечернем ограничений не было: нужно было только представить справку с работы на момент поступления. Вчерашние школьники продолжили учёбу. А те, кто её прервал, трудно входили в учебную колею. Тем более что прежде поступить в МГУ было престижно, а здесь соревновались между собой середняки. От скольких преподавателей мы слышали элегические воспоминания о бывших своих учениках, с которыми нас и сравнивать смешно! И действительно называли имена тех, кто преуспел на ниве отечественной словесности.
А те, кто преуспел, пишут о том же. Вот – Мариэтта Омаровна Чудакова: «В своё время мы с мужем окончили филфак МГУ. Поступали с большими трудами – конкурс медалистов был 25 человек на место! Окончили филфак вместе с нами 300 человек – около 10 из них можно назвать выдающимися учеными, 50 человек – очень хорошие преподаватели русского языка, многие преподавали иностранцам». «В своё время окончили» – для Александра Павловича Чудакова и его жены Мариэтты Омаровны это 1959, как раз тот год, когда поступили на вечернее мы с женой. То есть они поступили всего на пять лет раньше нас! И какой удручающей оказалась разница!
Конечно, преподаватели тоже были разными. Все любили слушать лекции Владимира Николаевича Турбина. Он вёл их в жанре радиорепортажа. Но сдавать экзамены в этом жанре не разрешил никому, обрекая многих на переэкзаменовку.
Я писал уже, что мы с ним подружились. Но это случилось не сразу после университета, а лет через двадцать. Я напомнил ему о жанре его лекций, в котором он отказывался принимать экзамены. «Понимаешь, – сказал Володя, – твой и ещё несколько потоков были настолько слабыми, что репортажами из музеев-квартир Лермонтова, Тургенева, Толстого я просто привлекал их внимание к произведениям, которые там написаны, к героям этих произведений. Но услышать-то я хотел от вас о том, в чём своеобразие этих произведений и этих героев. Я с самого начала года давал список и предупреждал, что буду спрашивать по нему». Может, и предупреждал, не помню. «Но тебе-то поставил я “пятёрку” или нет?» – спросил Турбин. «Поставил», – ответил я. «Ну вот видишь: не все оказались лоботрясами!»
Очень хорошо читал лекции Сергей Михайлович Бонди, неизменно цитируя наизусть большие куски из Пушкина. Лекции Николая Ивановича Либана старались не пропустить даже слабые ученики. Виктор Дмитриевич Дувакин вставлял в свои лекции большие цитаты из запретных поэтов Серебряного века. С удовольствием слушал я лингвиста Льва Антоновича Чешко, стилиста Алексея Васильевича Степанова, полюбил историческую грамматику.
Она у нас шла вслед за старославянским языком. Лекции по нему читала Нина Максимовна Ёлкина. Я потом встречал разные похвалы в её адрес от её коллег с кафедры русского языка. Но мне хвалить её не за что. Читала она, почти не отрываясь от бумаги. С неё списывала на доску то, что и мы должны были записать в своих тетрадях. Словом, она нагнетала скуку – спутницу усталости: слушать скучную лекцию уставали и переключались на что-нибудь ещё. Кто-то переписывался друг с другом, кто-то читал лежащую на коленях книгу.
Но это ещё полбеды. Беда была в том, что практические занятия по старославянскому языку вёл аспирант Игорь Милославский. Знаю, что он сделал хорошую карьеру: стал и завкафедрой сопоставительного изучения языков МГУ, и замдекана по академической политике и русистике. Очень ему помогла известная художественная гимнастка Алина Кабаева, ставшая председателем Общественного совета холдинга «Национальная Медиа-Группа» и предложившая Милославскому вести еженедельную колонку «Живая речь» в газете «Известия». Эти колонки потом вошли в книгу Милославского «Говорим правильно по смыслу или по форме?»
Кабаева же как автор проекта её благотворительного фонда «Школа молодого журналиста» привлекла Милославского в программу обучения.
Всё это, однако, было много позже. А в 1960-м Игорь Милославский был с нами, студентами, на «ты», но занятия вёл, нередко заглядывая в книгу. Ни из лекций Ёлкиной, ни из занятий Милославского мы так и не вынесли для себя, в чём смысл изучения старославянского. Что в нём было особенного и с чем его едят?
Это отозвалось на экзаменах. Их принимал Милославский. Экзамены с первого раза не сдал никто. Я разозлился. Мы с женой дома углубились в изучение старославянского и открыли в нём много интересного, вытекающего одно из другого. Переэкзаменовку я сдал играючи, чем удивил Милославского: «Я не верю, что ты всё это не списал. Поэтому ставлю тебе “тройку”». «Дело твоё», – сказал я ему.
Старославянский, как я уже сказал, предшествовал исторической грамматике. Понявшему законы старославянского, мне было безумно интересно учить историческую грамматику. Я не просто получил за неё «пятёрку» – получил приглашение преподавателя (фамилию не помню) посещать семинар лингвистов. Он очень удивился, узнав, что я хожу в семинар Владислава Алексеевича Зайцева «Современная советская поэзия»: «Что вы там учите. Это ж не наука!»
Но с Зайцевым мы ладили прекрасно. Я, уже не первый год ходивший в «Магистраль», приводил на семинар интересных поэтов, за что Владислав Алексеевич был мне благодарен. Да и к моим печатным работам он относился очень хорошо: неизменно принимал журнальную статью как курсовую и тоже неизменно ставил «пятёрки».
Печататься я начал ещё на первом курсе. И потихоньку обретал репутацию литературного критика. Какая это была репутация – другой вопрос! Но моё имя постепенно закреплялось в литературном мире. И никем, кроме критика, я после университета становиться не желал.
Но получилось не совсем так, как я предполагал. Сын ходил в ясли. Маринин отец выдавал ей на жизнь 70 рублей в месяц. Столько же мы получали с женой совокупную стипендию. Талоны на питание в университете были недорогими, под стать скудному обеду: гороховому супу или щам с микроскопическим кусочком мяса, каше, или картофельному пюре, или (но это уже под праздник) макаронам с сыром, кисловатому компоту из сухофруктов. Хлеба, правда, можно было есть вволю: он был бесплатным. Те, кому не хватало денег на талоны (обычно из провинции: с них высчитывали из стипендии за общежитие), просто густо мазали куски бесплатного хлеба бесплатной горчицей, запивая бесплатным кипятком.
Я печатался и как молодой критик получал 225 рублей за лист. Больших статей я не писал. Но листовые были. Гонорары уходили в основном на раздачу долгов, которые поневоле приходилось делать. Я где-то писал, что особенно охотно давал нам в долг Игорь Волгин, учившийся на одном курсе с нами, но на историческом факультете.
Волгин тоже был печатающимися автором. Он писал стихи. Встречались часто. Порой не вдвоём, а втроём. Третьим был Алёша Заурих, рано умерший стихотворец. Кажется, он и привёл нас в квартиру поэта Виктора Урина рядом с метро «Аэропорт». Урин только что закончил свой вояж по стране на «победе» с привязанным к машине орлом. Об этом писали газеты. По случаю окончания вояжа Урин ежедневно принимал и угощал небольшие группы литераторов, которых потом просил расписаться на двери в комнате. Мы с Волгиным расписались. Но я вспоминаю сейчас эту встречу, потому что был на ней Михаил Аркадьевич Светлов, с которым я тогда и познакомился.
В квартире Урина говорил в основном хозяин. Светлов помалкивал. И пил не так уж много. Словом, тех своих качеств, о которых я был наслышан, – красноречия и пьянства – Михаил Аркадьевич не проявлял. Одобрил стихи, которые читали за столом хозяин и его гости, свои читать отказался. И грустно улыбался, как мне показалось, чему-то своему, что не имело отношения к тому, что происходило в квартире Виктора Урина.
Позже я несколько раз сидел с Михаилом Аркадьевичем в кафе ЦДЛ на высокой барной табуретке. «Орлами сидим, – комментировал Светлов, – а клюём, как голуби». Он имел в виду, что перед ним стояла небольшая рюмка водки, которую он выпивал не как я – в один дых, а маленькими глотками. Потом-то я понял, что был он уже на излёте. Пить много не мог. Пьянел от небольшой порции да так, что приходилось доставлять его домой на такси. Самостоятельно он до дому бы не добрался.
«Я для тебя – обломок прошлого», – говорил он мне. И добавлял после паузы: «Раритетный обломок. Как коралловый полип. Вот я приобщаю тебя к таинству». Он клал свою руку на мою и слегка сжимал. «Эту руку, – говорил он о своей, – пожимал Маяковский. А Маяковский кому пожимал руку?»
Свободное копирование
