Заполярный Вавилон

Вместо предисловия.

Летом 1972 года в Заполярье я, дипломированный искусствовед, принял под командование взвод управления артиллерийского дивизиона настоящих 122-мм гаубиц Д-30. Моя жена спустя два месяца присоединилась ко мне, оставив благодатное Запорожье и повторив некоторым образом судьбу жен декабристов.

Об упоительных в России вечерах

В заполярном нашем артиллерийском дивизионе было настоящее вавилонское столпотворение. Командир войсковой части 26404, уроженец украинского Полесья  Иван Степанович Гуменюк,  в моем лейтенантском понимании был образцом ношения формы и вообще красавцем-командиром. Когда он появлялся на послеобеденном построении дивизиона  в поле зрения дежурного по части и переходил на строевой шаг, чтобы принять рапорт, мне казалось, что Наполеон не столь торжественно объезжал войско после победы под Аустерлицем. Поэтому, когда я после службы случайно встретил его на Московском вокзале в Питере с клетчатой сумкой  в каком-то гражданском полупердоне, мне сразу стало его жалко до отвращения – такой он был маленький,  плюгавенький, серенький. О величии его былом ничего не  напоминало.

Замполитом был майор Гутман, веснушчатый толстяк с еврейскими влажными глазами и большими губами. Когда он дежурил по дивизиону, он очень торжественно и грозно пытался скомандовать на встречу командира, но всякий раз простая команда «Равняйсь! Смигно! Равнение – на сегедину!» из-за отчаянной картавости выходила в его исполнении нестрашной и даже веселой.

Начальник штаба квадратный капитан Шашков принадлежал к какой-то северной народности, от одного названия которой хотелось думать о полярном сиянии, вьюге, Снежной королеве, шаньгах и оленьих упряжках – саам, лопарь, весь, чудь или чухонец, вот не помню точно. Он настойчиво на каждых учениях до неузнаваемости прожигал папиросным пеплом очередную секретную карту, получал взыскание и перехаживал оттого капитаном уже второй срок.  Кадровик из штаба дивизии говорил: «Тебе, Гена, выгоднее по пачке «Беломора» основное направление стрельбы определять! Там и Белое море, и финская граница нарисованы. Лупи посерёдке – не промахнёшься!» и возвращал ему представление с гневными отказными резолюциями.

Командиры трех батарей дивизиона, капитаны Астахов, Белоусенков и Коптяев, молодые люди, но уже с элементами фиолетовых оттенков на лице, были просто роскошны! Они в истинно русских традициях офицерского корпуса, сидя в галифе и белоснежных исподних рубахах, играли в нашем офицерском общежитии в преферанс упоительными вечерами, ночами, неделями и месяцами напролет – может оттого, что телевидение в ту пору еще не владело умами советских граждан? Эти бравые военные мгновенно научили меня пить спирт или «шило» и чудесным образом со словами «Положено иметь!» превратили новенькую офицерскую фуражку в мятый, с узким белогвардейским козырьком, винтажный головной убор – чтобы не отличался от них! Через неделю я, благодаря доблестным командирам Заполярья, почти профессионально разбавлял «шило» водой и сиропом клюквенным. Весь этот праздник продавался в местном «Военторге» в одинаковых зеленых бутылках: «Спирт пищевой 96°» стоил 4 рубля 67 копеек за поллитра, а сироп - ровно рубль. Вода из крана тогда была питьевой и бесплатной. Получался двухлитровый казенный чайник крепкого романтического напитка, хорошо уходившего под анекдоты и ночные прикупы. Астахов откладывал тлеющую беломорину, оценивающе поднимал граненый стакан на уровень голубых честных глаз и, надпив, добродушно говорил в сторону сомелье: «Удачно сегодня получилось!» Если бы в эту минуту у меня появился хвост, то я бы им вильнул – так мне было приятна радость комбата.

Как принято со времен Достоевского в игорных домах - и офицерских общежитиях, светонепроницаемые шторы (в нашем случае  из черной светомаскировочной бумаги - на случай внезапных бомбардировок играющих офицеров вероятным противником) оберегали красных командиров от осознания времени суток. Когда кто-то засыпал за столом, становилось ясно,  что уже утро, пора идти в казарму на подъем  и, дрожа от утреннего холода, присутствовать на построении собранных со всех республик СССР молодых людей. Мы тормошили сломавшегося и со словами типа "И спать хочется, и Родину жалко", тащились двести метров до утренних ароматов солдатских спален.

Когда в сентябре приехала Лариса и поломала этот, уже достаточно прочный, мой суточный режим, я стал высыпаться и прибавил в весе.

О Дружбе народов и пр.

Мои 15 бойцов были свезены за Полярный круг со всех концов нашей необъятной страны. При этом я всегда отчетливо представлял сидящего в военкомате жирного чиновника, который столь искусно тасовал колоду с фамилиями этих бедных новобранцев, что узбеки поехали на Крайний Север, а  мурманских бледных юношей повезли на Каспий и в Кушку.

Там, в Заполярье, я провел не самых худших два года своей жизни. Я был немного старше своих  бойцов – на 2-3 года, но волею судьбы стал их командиром. И старшим братом. Мои младшие братья были разные. Я, честно говоря, был просто ошарашен и горд, когда туркмен Сапарлыев и азербайджанец Юнусов, эти дети бахчи, лозы и солнца, не сошли с ума оттого, что в октябре  в нашей милой Кандалакше выпал навсегда двухметровый снег и автомат в карауле прилипал к рукам на 40-градусном морозе. Более того, я лично слышал от одного из них фразу, которая окончательно убедила меня в мнении замполита артдивизиона майора Гутмана о том, что национальный вопрос в том виде, в каком он достался нам от царизма, в СССР был решен. Уже через год Сапарлыев говорил сочувственно одному из салабонов с Юга, узбеку Уразбаеву, который своими узкими непонимающими глазами смотрел на лежащий на газете разобранный АКМ: «Ты, чурка опаный, взял и сувай сыльно дырка эту уйню, а тута дэржи крепко левой рукой мудилка!» И в его голосе было много ласки и грусти  оттого, что такую ерундовину как автомат Калашникова не мог собрать уроженец Самарканда,  одного из древнейших городов мира, основанного в 700 году до нашей эры.

Честно говоря, наличие в моём взводе представителей почти всех союзных республик радовало только майора Гутмана; он на каждом партсобрании или политзанятии приводил примеры искренней дружбы и взаимовыручки народов СССР, направивших мне на два года непонятно за какие мои заслуги свои, как получалось, отборные экземпляры. Только Молдавия и Эстония за два года службы не отдала мне ни одного вундеркинда. Их отсутствие было компенсировано немцами; во взводе было аж два – Герлинг и Баумейстер. Первый был здоровенный детина из Воркуты, его папаша и братья сидели в тюрьмах, а он ушел в армию, чтобы сесть немного позже. Второй был тщедушный мальчуган по имени Отто из Казахстана.

И продуваемая всеми ветрами Караганда, и затерянная в полярной ночи Коми АССР в их рассказах  возле костра где-нибудь на учениях были однотипны: это были лучшие города и страны в мире, с самыми красивыми девушками и разнообразными яркими развлечениями. Работать или напряженно  учиться там было просто ни к чему, так как все время необходимо было предаваться бесплатным удовольствиям.

Поэтому, когда на следующий день ефрейтор Герлинг взваливал на широкие немецкие плечи 50-килограммовый дальномер в треугольном стальном корпусе, а сержант Отто Карлович Баумейстер, командир отделения связи - две катушки с полевым кабелем (2х20 кг) и два аппарата ТАИ-43 (2х12 кг), мне становилось ужасно не по себе, что я заставляю этих джентльменов заниматься столь грязной и нудной работой. Но они уже тоже преображались из вечерних плейбоев в обычных бойцов с надписью на черных погонах СА и молча исчезали среди заснеженных Кольских сопок, подтверждая своим поведением, что для советских немцев тоже существует DerOrdnung или порядок.

Приличным геморроем не только моего взвода, но и всего нашего гвардейского дивизиона был ефрейтор Иванов. Этот простой русский парень после индустриального техникума согласился оставить на пару лет не что-нибудь, а целую Москву и поэтому уже в те далекие времена его не очень крепко любили ребята из Рязани или Тулы. Видимо, вспоминали все эти свои поездки за колбасой и апельсинами в Москву и как кому-то накостыляли в очереди только за то, что гость столицы и «понаехал». Или еще за что-нибудь не любили. Вот Иванову и пришлось пару месяцев не меньше каждому объяснять, что не все москвичи одинаковы, и приводить примеры, аргументы и прочие доводы. В результате синяки с него не сходили, а меня на партсобрании предупредили о личной ответственности за оператора прибора управления  артиллерийским огнем и его моральный, ну, и физический, облик. «Финны, товарышы охвицеры, на расстоянии полетной дальности, в буссоль выдно! А воно ж, московське,  з переляку перенацелить, куды чорт не ходыв, и шо?»,- спрашивал командир дивизиона Гуменюк, обводя круглыми глазами президиум партсобрания и тыча пальцем в Политбюро ЦК КПСС, с укоризной рассматривавшее меня со стены Ленкомнаты.

Я был в отчаянии. Выручил меня мой каптерщик, круглолицый и улыбчивый Вася Тютерев, который хотя и был из Рязани, но москвичей переносил нормально. К тому же он был авторитетом в дивизионе, просыпался, только когда сам Гуменюк к нему в каптерку заходил, одним словом, без пяти минут дембель! Короче, синяки с Иванова стали сходить, он перестал бояться ходить в баню и вообще зажил счастливо, претворяя в жизнь намалеванную на солдатской столовой  формулу успеха: «Служи по Уставу – завоюешь честь и славу!»

За свою дипломатическую работу по установлению мира и спокойствия в  артдивизионе Вася Тютерев вежливо попросил у меня для своих дембельских погон увиденный им прозрачный, несгибаемый как советский человек, пластик, который я должен был вырезать для его  мистических обрядов из своего командирского планшета. После небольшого торга мы сошлись на почти новом офицерском ремне и банке сгущенки – портить вещь для удовлетворения Васей скрытых  приготовлений к рязанской ярмарке тщеславия  мне не хотелось. Забегая вперед, скажу, что когда Тютерев в глаженых прямо на ноге раскаленным утюгом хромовых сапогах  уехал весь в значках и аксельбантах, любовно скрученных из бельевой веревки, к себе в Рязань, я обнаружил, что мой планшет исчез.

По горячим следам я отменил самоподготовку, собрал в Ленинской комнате весь взвод и стал проводить расследование. Все типа мычали. Я объявил перерыв, в ходе которого мой protégé - новый каптенармус Васыль Шимон, притащил планшет, достаточно правдоподобно изображая на своём закарпатском лице неутешное горе: он нашел многострадальный кожаный атрибут офицера в сушилке, изуродованным и брошенным среди прелых солдатских валенок.

Процедуре дознания помешали вломившиеся  майор Гутман и его вечный собутыльник Копытов, замредактора армейской газеты «На страже Заполярья» с фотоаппаратом «Зоркий». Они изменили формат нашей встречи и перепланировали конфигурацию: я остался сидеть, стол Копытов молниеносно украсил журналами «Коммунист Вооруженных сил», чтобы создать наивную видимость нашей тяги к этому прогрессивному изданию. Вокруг меня усадили Юнусова, Иванова, Уразбаева, очень обрадовавшихся приходу политработников. Белоруса Ефимова с комсомольским значком поставили  с тетрадкой и приказали жестикулировать. Снимок напечатали, к тому же с издевательским текстом: «Воины отличаются организованностью и крепкой дисциплиной, настойчивостью в достижении намеченной цели». Ничто на снимке не напоминало о гневном тоне и обидных кличках, данных мною исчезнувшему вместе с моим пластиком Васе Тютереву.

Если бы газета попала скотине в руки, то он получил бы у себя в Рязани наслаждение, близкое к оргазму, прочитав про «настойчивость в достижении намеченной цели» и вспомнив раскуроченный планшет.

Ещё о Крайнем Севере

Заполярная зарплата и северное сияние поражали нас с женой, вчерашних студентов, своими сказочными масштабами. Сияние сияло сиятельно-северно и празднично. Я был обут-одет Министерством обороны  и получал лейтенантский продпаек. Жизнь в собственной комнате в коммуналке была мирной, квартирный бойлер на дровах был сказочно удобен для помывки и стирки белья, копчёный палтус (3.40 руб. за1 кг) и настоящее венгерское токайское (2.30х 0,7л) были непременными атрибутами наших встреч с друзьями, соседи – своеобразными, но не раздражающими.

Да и вообще – что могло  в этом возрасте нервировать? Только агрессивная политика Соединенных Штатов))) Мы абсолютно были уверены в завтрашнем дне и скором торжестве коммунизма; у нас родился сын, который до сих пор вызывает повышенный интерес, когда он отражает в разных анкетах неведомое многим название заполярного города, который стал его родиной – Кандалакша, Россия.

Нашими друзьями были такие же, как и мы, выпускники вузов, загремевшие в Кандалакшу вследствие тогдашней политики партии и правительства, посчитавших целесообразным переезд разного рода специалистов в дальние края для выполнения конституционного долга по защите Родины; именно поэтому мы с радостью встречались во время службы с археологом и командиром взвода батареи управления артиллерийской разведки Андреем Субботиным, комсоргом минометного дивизиона историком Леонидом Бойко, замначвещдивизиона и инженером-технологом легкопрома Алексеем Мазаловым и многими другими, чья профессиональная деятельность была отложена на два года в связи с призывом в армию.

Впрочем, встречались мы довольно редко, потому что «двухгодичники», как нас называли все кадровые офицеры, были незаменимы в караулах. А это значит, что на сутки ты исчезаешь из жизни и живёшь с бойцами в убогом караульном помещении, приторочив к поясу пистолет Макарова, охраняя казармы с личным составом, склады с вооружением и боеприпасами, техникой и прочая. Пищу – борщ из сушеной свеклы, пюре из сушеной картошки, компот - тоже из сухофруктов, приносили прямо в обшарпанный кабинет начальника караула, единственным украшением  которого была подшивка газеты «На страже Заполярья» и портрет Брежнева.

Я, впрочем, не  скучал: секретарь парткома нашего дивизиона Семён Моисеевич Гаухман надумал учиться в Петрозаводском университете и я с удовольствием делал первокурснику контрольные по латыни и истории КПСС. Товарищ Гаухман складывал исписанные листочки в кожаный портфель и извлекал бутылку, завернутую в армейскую газету. Он торжественно вручал её мне, беспартийному, сопровождая загадочной фразой: «Кто не работает, тот не пьёт то, что пьёт тот, кто работает». Скрытый философский смысл сентенции замполита  гипнотизировал меня и заставлял тут же разливать врученную бутылку. Хлопнув полстакана, коммунист №1 дивизиона пускался в размышления и называл себя самым северным евреем в СССР.

Майор Гутман при этом пафосных заявлениях не присутствовал, а Абрамович тогда ещё не родился.