1878 - 1880. Глава 17 - 3

Приехавши в Москву еще в октябре, я нашел, что летние ваканции и пребывание в деревне никого не успокоили и не оживляли. В Москве была та же духота и то же невольное бездействие; везде и всеми повторялись те же жалобы и сетования; только так называемые нигилисты-анархисты от времени до времени пробуждали спавших и дремавших своими дерзкими и преступными выходками. Злодейское покушение 19 ноября на жизнь государя императора посредством подкопа близ Москвы под Московско-Курскую железную дорогу и счастливое спасение государя от этой опасности поразили в Москве все население: и радовались, и печалились, и недоумевали; страхи и заботы охватили всех. Едва начинали было успокоиваться, как пришло из Петербурга еще более ужасное известие о взрыве в Зимнем дворце. Это случилось 5 февраля, и на следующий же день слухи об этом наполнили Москву изумлением. Сперва им не верили, да и как было верить покушению, произведенному в самом дворце, - на его взрыв! Наконец получены были об этом происшествии официальные известия. Вскоре затем пришел и указ об учреждении под главным начальством графа Лорис-Меликова Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия. Графу Лорис-Меликову были даны огромные права, и назначением этой комиссии было "положить предел беспрерывно повторяющимся в последнее время покушениям дерзких злоумышленников поколебать в России государственный и общественный порядок". Этот указ и в особенности возложение на гр. Лорис-Меликова этой великой и трудной задачи произвели во всей России отрадное действие, ибо этот человек сумел приобрести общую любовь и доверие не только как полководец, но еще более как мудрый распорядитель на Волге против распространившейся и свирепствовавшей чумы в Ветлянке. Выбор людей в комиссию и прокламация, изданная гр. Лорис-Меликовым, несколько успокоили и оживили общественное мнение. Особенно всем нравились в изданной прокламации следующие слова: "На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни, от перерыва которой наиболее страдают интересы самого общества".

 19-го февраля было везде торжественно, но грустно отпраздновано двадцатипятилетие царствования императора. Народ и значительная часть интеллигенции любили государя, были ему благодарны за освобождение крепостных людей и другие его реформы, но вместе с тем все чувствовали, что дела шли не так, как следовало, и все были более или менее недовольны. Надежды, возлагавшиеся на Верховную комиссию и особенно на ее начальника, животворно действовали на население и на общественное мнение страны; но все чего-то ждали и еще более опасались.

Известия о покушении в Петербурге на жизнь гр. Лорис-Меликова и о казни виновного, сведения о политических процессах в Киеве и других городах и о разных арестах, обысках и дознаниях, произведенных во многих местностях империи, страшно тревожили и волновали общество. В Москве при встречах первые слова непременно были: "Что нового?" - 10-го марта я поехал в Петербург и из любопытства, и из желания видеться с гр. Лорис-Меликовым. Я нашел его бодрым, чрезвычайно занятым, спокойно мыслящим и действующим и вовсе не отчаивавшимся в успешном исполнении возложенной на него задачи. Я пробыл неделю в Петербурге, виделся с ним почти ежедневно, но все урывками, ибо у него с утра до поздней ночи постоянно бывало по нескольку лиц с докладами. В этот раз, хотя я не имел с гр. Лорис-Меликовым продолжительных и серьезных разговоров, но мог удостовериться только в том, что он пребывал в тех же убеждениях, в каких прежде был, и что главные надежды он возлагал не на ограничительные и карательные меры, а на сближение власти с населением, на непосредственное узнание от него общих нужд, и на его содействие усилиям правительства. "Не торопите нас, не будьте слишком взыскательны; дайте нам время осмотреться, и тогда без вашего совета и содействия мы не обойдемся", - вот слова, которые гр. Лорис-Ме-ликов неоднократно высказывал и мне, и другим. Приятно мне было еще более убедиться в том, что он тверд без самонадеянности и вовсе не боится сознаваться в своем неведении того или другого, просить совета и с большим вниманием его выслушивать. Как он не похож был на петербургских сановников! Петербург был еще в страхе и недоумении, и вследствие того все партии приутихли. Я уехал из Петербурга с некоторыми надеждами на улучшение хода дел вообще, чувство, которого я давно не испытывал при отъездах с берегов Невы.

Вскоре затем последовавшее назначение рязанского губернатора Н.С. Абазы начальником Главного управления по делам печати и незамедлившееся увольнение гр. Толстого от должностей министра народного просвещения и обер-прокурора Св. синода очень обрадовало и успокоило общественное мнение. Еще бывши в Петербурге, я уже знал, что Н.С. Абаза не принимал предложенной ему должности иначе, как под условием учреждения комиссии для пересмотра положения по делам печати с введением в него взысканий по суду за проступки по этой части. Слухи об этом быстро распространились и в обществе, и в печати; а потому вступление г. Абазы в должность было приветствовано с особенною радостью и с надеждами. Что же касается до случившегося накануне Пасхи увольнения гр. Толстого, то оно было принято чуть-чуть не всеми как лучшее красное яичко, каким государь мог похристосоваться с Россиею. Ненависть к этому министру была всеобщая; отцы и матери учившейся молодежи, узнавши об этой отставке, служили благодарственные молебны за спасение их детей от погибели. Конечно, еще никто и никогда введенными порядками в гимназии и университеты столько не содействовал успехам крамолы, как гр. Толстой. Безжизненность и формалистика его классической системы притупляли юношей, заставляли их выходить из учебных заведений недоучками и устремляли их в ряды нигилистов-анархистов. Назначение г. Сабурова, попечителя Дерптского учебного округа, министром народного просвещения не обрадовало и не опечалило страны, ибо его вообще мало знали, и слухи о его способностях были различны.