Юные годы - 11

 Ощущение духовной осиротелости, несомненно, все острее начало отражаться и на мне.

Мне было бы трудно представить ясно, как именно сказывалось это ощущение на моем душевном состоянии, если б у меня не сохранилось несколько разрозненных листочков с несколькими стишками - этими незрелыми плодами моих тогдашних "творческих мук". В техническом отношении "плоды" эти были очень плоховаты, но они характерны единством и напряженностью воплощенного в них настроения какой-то духовной подавленности, растерянности и страстных попыток к "осмыслению" как процесса человеческой жизни вообще, так и своего духовного "я". Много было здесь, несомненно, навеянного со стороны и чтением, воспринятого с ребяческой прямолинейностью, но жажда духовного самосознания была, безусловно, искрения и не могла быть иной для меня в описываемый период.

Я вступал во второй этап своей юной жизни и переживал процесс "психического брожения", который переживает каждый юноша на пороге перелома от интуитивно-хаотических восприятий жизненных впечатлений к реальному синтезу. Такой процесс становится особенно напряженным, когда он сопровождается столь резкими и чувствительными житейскими катастрофами, какие переживала наша семья.

Я был опять на распутье. Прежние духовные интимные связи так жестоко неожиданно прервались, когда они были для меня особенно дороги и незаменимы. В ком и в чем я должен был искать духовной поддержки?

Отец, сам духовно подавленный и удрученный, на мои смутные запросы мог отвечать только одно: "Подожди, мой милый, не торопись... Во всем этом разберешься со временем. А теперь надо одно: учиться тому, что нужно нам сейчас... Вот смотри на меня, старого недоучку-семинариста... Что вышло?.. Было время, когда и мы были нужны. А теперь грош нам цена... Теперь уже нас обходят... Смотри - отовсюду идет молодежь с высшим образованием... Без этого теперь нам погибель... Надо, мой милый, торопиться... Года идут, а жизнь не ждет.

Надо, надо торопиться во что бы ни стало кончать курс в гимназии, в которой я застрял так постыдно долго. Это я сознавал сам так жестоко обидно, что напоминание об этом только еще более усугубляло остроту моей душевной смуты... О, если бы гимназия наша хоть чем-нибудь интимно милым и душевным могла ответить смутным запросам юной души, чего я так долго искал в ней и не находил до сих пор... Гимназия наша, положим, действительно преображалась, хотя и очень медленно. Вместо прежнего грубого бурсацизма новое "мягкое" начальство старалось как будто ввести и новые, более "деликатные" педагогические приемы. В дворянском пансионе в свободные от уроков часы и в праздники стали устраиваться литературно-музыкальные вечера, поощряться домашние ученические спектакли, открылись даже для учеников прежде недоступные сокровища фундаментальной библиотеки. Даже оставшиеся дослуживать пенсию некоторые наши старички, как я уже говорил, тоже как будто вдруг подновились, пообмякли. Гимназия для меня теперь уже не была, как раньше, символом чего-то неустранимо враждебного, отпугивающего от себя всякую детскую душу.. Но до сих пор еще не было для меня в ней и ничего духовно поднимающего, греющего и ласкающего, что пленило бы ей юную душу и заставляло бы доверчиво раскрывать свои интимные уголки. Лично я еще не встретил до сих пор в гимназии ни одной личности из педагогов, молодых и старых, которые хоть сколько-нибудь могли напомнить мои прежние интимные привязанности в товарищеских кружках обоих дядей, привязанности, быть может, смутные и неопределенные вначале, но так наполнившие мое юное сердце духовной теплотой.

И я так жутко тосковал о них... И не мог не тосковать.

Величественный хаос художественных образов, которыми в течение двух-трех лет наполнял мое воображение мой "новый храм", а затем все быстрее нараставшие и сменявшиеся "впечатления бытия" неотступно и властно увлекали меня в несшийся в окутанную туманом даль стремительный поток, по которому плыл я без руля и без ветрил и без надежного рулевого. Было смутно на душе и так жутко от духовного одиночества, и в то же время так страстно хотелось прорезать этот туман, за которым, как я верил, сияет "прекрасное" жизни...

Как-то вскоре после рождественских каникул этого года, когда я был уже в шестом классе, одиноко плелся я после уроков в гимназии домой. Вдруг меня окликнули сзади. Я обернулся и остановился, Меня нагоняла, широко и уверенно ступая, высокая, сутуловатая, худощавая фигура, с большой пачкой книг и атласов подмышкой. Это был наш новый, только что поступивший с осени, молодой учитель естественной истории Чу - ев. Я раскланялся и пошел к нему навстречу.

- Пойдемте-ка вместе, - не уменьшая шага, сказал он мягким басом, приветливо взглянув на меня. - Ведь нам с вами по дороге. Я уже давно заметил, что мы ходим в одну улицу. Должно быть, мы недалеко живем друг от друга.

- Да, в одной улице, - отвечал я. - Только я немного подальше.

- Это, кажется, недалеко от семинарии? Ну, да я так и думал... Говорят, там библиотека вашего отца?

- Да.

- Ну, вот как хорошо. Значит, мы соседи. Будем ходить вместе... Ну, скажите, как нынче понятно было все, что я объяснял на уроке, или же туманно выходило, сухо? Я, видите, очень интересуюсь мнением учеников о своем преподавании... Это - лучшая проверка самого себя.

- Конечно, понятно, - сказал я восторженно, не будучи в силах скрыть свое волнение. - Спросите любого из нас...

- Ну, положим, вряд ли... Да этого и требовать нельзя, чтобы все одинаково интересовались одним и тем же... У всякого есть свои склонности...

- Да кто же из нас раньше видел или слышал в гимназии до вас что-либо подобное! Ведь мы до вас и представить себе не могли, чтобы можно было естественную историю не зубрить из страницы в страницу, а изучать как что-то живое, ясное и наглядное... Да кому же это не интересно, А. И.? - продолжал я восклицать в том же тоне, чувствуя, как мою душу все больше и больше охватывают какие-то как будто далекие, но такие милые и дорогие сердцу старые впечатления... "Да, это он из тех, из тех... Я уже давно догадывался!" - мысленно говорил я про себя, мельком и конфузливо взглядывая в его лицо.

- А вот с самого начала весны, - говорил он, - мы будем с вами экскурсии устраивать в луга, в леса, на реку... Будем гербарии собирать, тритонов ловить... Это еще интереснее... И побеседуем обо всем попросту...

"Из тех, из тех!" - продолжал я повторять в то время, как в моем воображении все яснее и яснее всплывали близкие моему сердцу образы юных педагогов, когда-то так очаровавшие меня своею "человечностью".

- Ну, вот и моя квартира, - сказал он, останавливаясь у небольшого деревянного флигелька в узком переулочке. - Знаете что, заходите-ка как-нибудь ко мне в свободное время - благо близко живем, - побеседуем... Вечерами я часто дома... Заходите же! - прибавил он, протягивая мне руку. Я несмело протянул ему свою, что-то пробормотал, весь вспыхнув в невероятном смущении, раскланялся и чуть не побежал от него к своему дому. Поистине, я ног под собой не чуял, до такой степени все это было неожиданно и невероятно необычно в педагогической атмосфере нашего города.

"Он из тех!" - еще раз категорически подтвердил я самому себе, вспоминая первое появление его в нашем классе. Известно, что школьники нередко отличаются какою-то инстинктивной тонкой проницательностью относительно оценки своих педагогов. Достаточно было Чу - еву просидеть полчаса в классе, чтобы уже по одному тому, как он смотрит, говорит, ходит, по всей его солидной, сдержанной манере общая характеристика ему была сделана. "Это не из наших", - выговорил кто-то; и вдруг всем стало ясно, что новый учитель действительно представляет собою нечто такое своеобразное, что совершенно не укладывалось в знакомые нам рамки. Высокий, худой, несколько сутуловатый, с большой красивой темнорусой головой, которую он держал несколько набок, с большими карими мягкими вдумчивыми глазами, Чу - ев был действительно как-то своеобразно прост, естественно человечен в своих отношениях к нам. Это не было ни той снисходительной и заискивающей ласковостью и даже иногда фамильярностью, в которой так много неискренности, ни сухой авторитетностью "человека в футляре", боящегося естественностью отношений к воспитанникам подорвать свой педагогический авторитет. Последние два типа педагогов были наиболее знакомы нам, изучены нами до тонкости, и мы умели вскрывать их специфические черты сразу, как только появлялся "новичок"; сообразно этому сразу же устанавливалась относительно их и та лукавая школярская политика, которая была выработана давным-давно и передавалась из поколения в поколение.