17/XII, 31. Заходил в редакцию Артем. Разговор о Шолохове. Я спрашиваю, как он относится к нему.
«Сомнение большое есть о первом томе «Тихого Дона». Ему было двадцать лет, когда он сдал его в печать. Написать сам он не мог: слишком хорошо и глубоко, слишком много знаний человека и разных вещей. Для двадцати лет невозможно. А потом, были люди, которые слушали начало этого тома еще в шестнадцатом году, — читал автор».
«Так разве автор известен?»
«Да. Царский офицер, казак, образованный человек. Он читал небольшому кругу лиц, и среди слушателей было двое — один какой-то военный, — имя забыл, а другая — жена С. С. Каменева».
«Так что, эти разговоры имеют почву?»
«Очевидно».
«Но ведь Шолохов талантлив. Ведь второй том «Тихого Дона» хорош, — хотя и слабее первого. Наконец, он прислал нам только что начало романа
«С потом и кровью», о коллективизации, — талантливо, ярко, сильно».
«Да, он талантлив, бесспорно. Но ничего особенного в его уме нет. Я с ним месяц был за границей. Идешь по городу, слушаешь его, говорит умные вещи — но ничего, что задело бы. Средний ум».
Сегодня меня сняли с «Нового мира». Был в секретариате. Волин сделал короткий доклад, привел несколько выдержек из «Нового мира», — действительно, прозвучали скверно. Особенно ужасно прозвучала фраза анархиста из романа Артема Веселого, где он кричит: «Керенского, Каледина и Ленина — всех бы на одну виселицу». В рукописи было еще имя Троцкого. Оно оказалось вычеркнуто. Волин рассказал дело так, будто я это сделал, Троцкого вычеркнул, а Ленина оставил рядом с этими именами. Возмущение было справедливое. Я объявил, что эту рукопись правил Соловьев и что это сделал он. Каганович спросил: «Соловьев беспартийный?» — «Нет, коммунист». — «Как коммунист? Какой?» — «Да это Василий Иванович Соловьев». — «Неужели? Он? Это правда, Волин?» Волин кивает головой: «Правда». — «Ах он старый дурак. Ну, хорошо, Полонский вышел сух из воды». А Постышев добавил: «Вовсе не вышел сух». И действительно, мне попало. Каганович заявил, что у меня нет выдержанной большевистской линии, что я не дрался за линию партии. Я возражал. Это правда — уклоны у меня были, и несколько месяцев я был исключен, — но ведь я исправлял эти ошибки. Спорить с ним на секретариате и препираться я не мог. В кулуарах я сказал ему, что он зря так на меня напал. «Таково мое мнение, — отвечает. — Начните, как журналист, борьбу с врагами партии». Как будто я когда-нибудь вообще покрывал этих врагов. Но как я мог бороться в области критики с врагами партии? «А вы читали мой «Магнитострой»?» — спрашиваю. «Нет, не читал».
И все-таки в его обвинении была какая-то правда. Я действительно мало проявлял себя именно как партиец. Моя борьба на литературном фронте была недостаточно партийна, мало большевизирована. Я это чувствовал, когда говорил, потому и не препирался. А что сейчас делать?
А тут еще Стеклов ввязался — стал защищать Соловьева и объяснять, почему, по его мнению, Соловьев вычеркнул Троцкого: он-де не хотел, чтобы Троцкий стоял рядом с Лениным. «А Ленина рядом с Керенским можно?» — закричал Постышев. Вышло так, что Стеклов каким-то краем выступил в мою защиту. Только этого недоставало. Над ним посмеялись.
Волина хвалили за доклад. «Настоящий, большевистский, так и надо было, — говорил Каганович. — Волин пришел в партию и рассказал, как обстоят дела на литературном фронте. Давно бы так».
Бубнов добавил: «А старые ошибки — надо поставить <в вину> Лебедеву-Полянскому. Это он распустил их», — и кивнул в нашу сторону.
Что греха таить: действительно, распустились на литературном фронте.
Волин упрекнул меня в «гнилом либерализме». Я спросил его: почему он не упрекал меня до статьи Сталина?
После статьи Сталина очень легко это делать. Но ведь именно после этой статьи стала ясна эта опасность. Если бы каждый из нас обладал проницательностью Сталина, его способностью видеть во много раз дальше, чем мы, — тогда все пошло бы лучше.
А статья его действительно имеет огромное значение. И окажет сильное влияние: после нее стало как-то невозможно либеральничать. Каждый подтягивается, подчищает <огрехи> в своей работе. И главное, сказал он страшно просто и ясно, а ведь она прямо глаза на многое «раскрыла».
В окончательной редакции роман получил название «Поднятая целина». Шолохов писал Полонскому 12 ноября 1931 года:
«Уважаемый т. Полонский!
Сообщите, пожалуйста, не будет ли в «Нов<ом> мире» места для моего романа? Размер — 23 — 25 п<ечатных> л<истов>. Написано 16. Окончу, приблизительно, в апреле б./г. Первую часть (5 п<ечатных> л<истов>) могу выслать к 1 декабря. Мне бы очень хотелось начать печатание с января, разумеется, если будете печатать и если не поздно. Тема романа — коллективизация в одном из северных районов Северного Кавказа (1930 — 31 гг.).
Адрес мой — ст<аница> Вешенская Севкавкрая.
С прив<етом>. М. Шолохов».
Имеется в виду программная статья Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма. Письмо в редакцию журнала «Пролетарская революция»« («Пролетарская революция», № 6 (113), 1931; то же — С т а л и н И. В. Собр. соч., т. 13. М., 1953, стр. 84 — 102). В этой статье впервые было употреблено сразу ставшее крылатым выражение «гнилой либерализм». Все печатные органы немедленно бросились исполнять указания генсека. В статье «Бдительность и непримиримость!» «Литературная газета» писала: «Институт ЛИЯ <Литературы и языка> Комакадемии поставил своей первоочередной задачей пересмотреть в свете письма т. Сталина все участки литературы и искусства».
Свободное копирование
