Полонский. Дневник - 63

14/IX, 31. Продолжение дискуссии. Довольно скучно: выступают один за другим писатели, критики, и каждый старательно и степенно, в меру своих сил, старается изложить свое «кредо», с опаской посматривая на Селивановского, не забывая произнести несколько «успокаивающих» комплиментов по его адресу. Впрочем, кое-кто «фрондирует». Ив. Евдокимов, человек длинный, стоеросовый, с зычным голосом, автор длиннейших и водянистых романов, любующийся своей кудреватой русской речью, — пространно говорил о «неправоте» Селивановского, — дескать, попутчики писали лучше тогда, когда не писали о социализме, пролетариате и т. д. Мысль его: оставьте нас в покое, дайте нам писать, как хотим. Почему-то приплел замечание, что Демьян юношей писал стихи на восшествие Николая II — это как образец «перестройки» — вот, дескать, а теперь — пролетарский поэт, и никто его не гнал в шею. В довершение заявил: «Вячеслав Полонский — очаровательный оратор, мы его любим, но в речи его прозвучал странно конец: как будто к деревянной лошадке привязали мочальный хвостик». А этот не понравившийся ему конец заключался в том, что я заявил: пролетарская литература есть, это — большой факт нашей литературной действительности, и попутничество свою ведущую роль утеряло.

Противен Эфрос: прожженный правый, соратник Степуна и Бердяева, якшавшийся со всеми реакционными группировкам, вплоть до того, как они делались внешне-эмигрантскими, — но упорно борющийся за свое личное существование, — он сейчас, ввиду изменившихся обстоятельств, обхаживает напостов. Вымытый, подстриженный, чистенький, аккуратный, всегда спокойный, сдержанный, — он упорно гнет свою линию, невзирая на издевательства, недоверие, насмешки. Он знает, что придет время — все позабудется. Он старается угодить, быть полезным, незаменимым. И, действительно, — прославленный чуть ли не как классовый враг, извергнутый из состава правления Союза писателей, он, тем не менее, крутится около правления и около секретариата ФОСП, выступает с речами, с деловыми предложениями, проявляет энергию, тратит множество времени на всевозможные оргпустяки, — и действительно — преуспевает. Когда нужно иметь дежурного на каком-нибудь собрании, Эфрос тут как тут; послать представителя в издательство «Академия» — посылают Эфроса. Устраивается литературный декадник, и никому не хочется им заниматься — составить список приглашенных, разослать приглашения, звонить докладчику, сидеть на докладе и следить за порядком, — Эфрос тут как тут. Вездесущ, постоянен, услужлив, внимателен, — он насильно «проникает» куда надо, он всегда на виду, на заседаниях Союза и даже на пленуме РАППа, он появляется то в кулуарах, то на эстраде, то среди «вождей»; к его фигуре привыкают, она как-то делается примелькавшейся, его присутствие становится почти что обязательным, неизбежным — Фигаро си, Фигаро ля. А тем временем он «пропихивает» одну книжку в «Федерации», другую свою книжку — в «Academia», третью заключает договор, получает для редактирования крупное произведение, — у, жив курилка! Друг Бердяева и Степуна и соредактор «Шиповника»[1] — реакционнейшего сборника 1922 г., где он писал против революции и искусства, затем — друг группы «Русский современник», также контрреволюционной[2], — далее, после крушения этих правых групп, после неоднократных арестов, после ряда правых выступлений, — он, в надежде на звезду Воронского, примазался к нему. Воронский даже его полюбил и иначе, как Абрам, не называл. Но Воронский сошел со сцены, история сделала оборот колеса, — напостовцы становятся во главе движения. Абрам тут как тут. Его речь была в меру «критична», в меру «оппозиционна», полна комплиментов по адресу Селивановского и Авербаха, полна признаний по адресу пролетарской литературы, — и полна упреков по адресу «нашей марксистской критики», которую не одобряют напосты. Он не осмеливается спорить, о, нет, — он осмеливается ставить только вопросы, и ставит вопрос Селивановскому: может ли существовать союзническая и попутническая критика? Он не сомневается, что напосты и есть настоящие литературные вожди и выведут литературу на гладкое место, — он готов им «соответствовать», он готов «перестраиваться», он как

будто уже «перестроился» — но он не удовлетворен тем, что в дискуссии мало обращают внимания на существенные вопросы мировоззрения, в которых он, как будто, уже также готов «соответствовать». Мне говорили, что часть его речи была направлена против меня: это был бы номер! Эфрос, полный стопроцентной выдержанности, — опровергает Полонского: но, очевидно кто-то из налитпостов его убедил не выступать: умные ребята, сообразили, что выступление Эфроса против меня дало бы мне в руки сильнейшие козыри. Абрам не смог таким образом доказать свою «готовность» соответствовать.

Приспособленец чистой марки, жизнеспособная дрянь — он знает, что он делает, и есть у него вера, что все «перемелется», все мы исчезнем, сожранные дискуссиями, а вот он, Абрам Эфрос, останется. Его политика заключается в том, чтобы «выждать», чтобы всех «пережить», всех взять измором. Он увертлив, а главное, бесстыден. Он моргает глазами, когда его уличают в чем-нибудь. Он редко улыбается, но когда улыбнется — обнаруживается, что у него волчий прикус, — зубы, выпяченные пятерней, и улыбка его отвратительна, плотоядна — и самоуверенна.

Другой тип приспособленца, сладкого подхалима — С. Мстиславский. Левый эсер, сотрудник и друг Иванова-Разумника, постоянный сотрудник «Заветов»[3], далее — член ЦК левых эсеров, кажется, даже участник эсеровского восстания, друг Маруси Спиридоновой; далее — наркомвоен Украины, — он после крушения эсеровских надежд и разгрома всей партии стал «перестраиваться». Примазался. Сначала на периферии, — где-то в ГИЗе, потом в БСЭ, наконец — вошел в литературу. Романы его бульварны, его «На крови»[4] полно эсеровской романтики, он знает кое-что и умеет преподнести это в бульварно-интригующей форме, параллельно он, конечно, проходит в руководящие органы писательских организаций, выступает как идеологически выдержанный советский писатель, — он считает себя уже «диалектиком-марксистом», — но все его старания направлены к тому, чтобы пропихнуть свой новый роман, переиздать старый, всучить свою новую пьесу в какой-нибудь театр. Под шумок, выступая как ярый советский интеллигент, сторонник социалистической стройки и так далее и тому подобное, — он выстроил себе в Москве большой двухэтажный коттедж, предмет всеобщей писательской зависти. Домики имеют многие, Пильняк, например, — но Мстиславский всех поразил: у них «домики», у него «дом» — настоящий, большой, интересной архитектуры, с занавесками на окнах и множеством цветов внутри. Живет он с сыновьями, а сыновья уже женаты — словом, большой «колхоз». — На дискуссии он выступал елейно, сладенько, стараясь угодить и Селивановскому, и раппам и меня кольнуть, но так, чтобы я не рассердился (могу ведь неприятности причинить). Длинный, в черной рубашке, в галифе, тонконогий, рыжеватый блондин с изжеванным лицом, водянисто-голубыми глазами, небольшими усиками, — он представлял какой-то новый тип подхалима эпохи пролетарской революции. Для «самозащиты» он, разумеется, обругал простодушного Евдокимова, несколько комплиментов Селивановскому, иронические замечания по моему адресу, вера в пролетарскую литературу и намеки на то, что он лично уже «перестроился» и в диалектическом материализме плавает, как рыба в воде. А что касается затеи писать историю гражданской войны, — то написать ее смогут лишь те, кто знает гражданскую войну, кто участвовал в ней. Намек был понят соответственно.

Выступал также Леонид Гроссман. Изящно, слегка под нос, он произнес «эссе», которое он мог бы произнести и в Сорбонне. Он доказывал, что Олеша близок пролетарской литературе и что вообще все вместе смогут работать — например, вместе писать историю гражданской войны. Его речь прошла мимо слуха аудитории, не задев ее, не будучи даже верно понята.

Писательская масса проявляет страшно малый интерес к дискуссии. Леонов был на одном заседании. Вс. Иванов — так же, так же Сельвинский, Сейфуллина. Нет Никулина, Буданцева, Асеева, Веселого. Не хочет ходить Малышкин. Они смотрят на это дело как на какой-то «призыв», на какую-то обязанность, — неприятную. Кто может — тот уклоняется, кто не может — как обреченный, лезет на трибуну, «отзвонит» — и айда домой. Там разберут.