Государственное совещание в Москве - 3

   Наконец, открылось заседание Государственного совещания. Обстановка, действительно, была эффектна. Красивый театральный зал, великолепно освещенный, с поднятым занавесом, на сцене, на первом плане к левой стороне -- длинный стол, за которым сидело правительство, к правой -- трибуна для оратора; за ними -- целый ряд стульев, занимавший все пространство очень глубокой сцены, для лиц, которым не нашлось помещения в партере.

   Весь партер и первые два яруса лож заняты были членами совещания, а выше, до райка включительно, -- публикой. Всей церемониальной частью заведовала комиссия под председательством министра, не помню чего, Никитина[1], человека, не знаю, чем известного, но только не любезностью. Настроение зала было повышенно торжественным.

   Свою вступительную речь Керенский говорил совсем не так, как обычно; очевидно, для такого торжественного случая он выбрал другую манеру; вместо обычной для него торопливости и некоторого захлебывания он медленно выпускает фразу за фразой, отчего лицам, привыкшим его слушать, речь его кажется на этот раз искусственной и деланной.

   Передавать содержание его речи, да и вообще речей, в Государственном совещании произнесенных, я не буду, так как они были тогда целиком напечатаны в газетах. Остановлюсь только на некоторых эпизодах, никакого отношения к речам и к целям этого совещания не имевших.

   Правительство, т. е. все министры во главе с Керенским, разместилось за большим столом на сцене, а за креслом Керенского стояли все время, вытянувшись, руки по швам, два офицера, его адъютанты. Находившиеся в числе участников совещания офицеры были возмущены тою ролью, которую заставляли играть лиц, носивших офицерскую форму, и в первый перерыв послали сказать этим адъютантам, что если они хотят исполнять лакейские обязанности, то пусть снимут военную форму; если же они -- в форме, то должны блюсти офицерское достоинство. В результате после перерыва оба адъютанта оказались уже сидевшими. <...>