Наступило 4 декабря. Это единственная дата из эпохи гражданской войны, которую я помню очень хорошо. Махновцы проведали о слабости белого гарнизона в Екатеринославе и решили захватить город не ночным набегом, а дневной атакой.
Сражение началось рано утром на окраине города. Противников разделял большой пустырь, где в углу стояло большое здание Горного института им. Петра Великого. Наша цепь залегла перед крайними домами города, а на другом конце пустыря был дачный поселок, занятый махновцами. Не знаю, было их много или мало, но перестрелка шла очень интенсивная.
В нашей цепи работали два пулемета - 2-го и нашего 4-го взвода. Через некоторое время с нашим пулеметом случилась задержка, то есть какая-то неисправность, для устранения которой надо было разобрать пулемет, а для этого отвезти его в тыл. Наш десяток ушел с места сражения. Я же остался и подошел к действующему пулемету 2-го взвода с тем, чтобы заменить кого-нибудь из команды, если убьют или ранят. В цепь я не залег, а остался стоять и время от времени стрелял из винтовки в сторону противника. Не знаю достигли ли мои выстрелы цели, но шум от них был изрядный.
Да не подумает читатель, что я хочу представить себя каким-то храбрецом, который любит слушать "музыку пуль". Кстати, пули, летящие мимо вас, не свистят и не свищут, а жужжат, как писал Гумилев, сравнивая их с пчелами. Причина моей храбрости была иная. Бывает такое состояние, когда человек "обалдевает" и ему становится "все равно". Вот в таком обалдело-безразличном состоянии я и находился в это утро. Причин было две: во-первых, сильная усталость, а вторая и главная - угнетенное, подавленное состояние духа, вызванное известиями о том, что главные силы Белой армии, шедшей на Москву, терпят неудачу и откатываются на юг.
Однако, моя ненужная храбрость скоро надоела поручику Беляеву, командовавшему 2-м пулеметным взводом, и он сердито сказал: "Пушкарев! Ну что вы храбритесь, живую мишень из себя делаете! Ложитесь в цепь!" Я ответил солдатской поговоркой: "Эх, господин поручик! Знаете, говорится: пуля виноватого найдет".
И вдруг я почувствовал сильный удар по правой ноге и упал. Хотел встать и не мог. Потом оказалось, что махновская пуля прошибла насквозь мою ногу ниже колена и при этом перебила и раздробила большую берцовую кость. Два солдата частью отвели, частью оттащили меня в соседний крайний дом, положили на диван и пошли искать нашу полковую медсестру для перевязки. Примерно через полчаса вбегает взволнованная хозяйка дома и восклицает: "Ваши уходят!" (ей, бедной, не поздоровилось бы, если бы махновцы нашли в ее доме "кадюка"). Наши реквизировали где-то по соседству телегу с лошадью, положили меня на телегу и повезли через весь город к мосту через Днепр, соединяющему Екатеринослав с железнодорожной станцией Нижне-Днепровск. Так что я, если не залил, то закапал весь Екатеринослав своей кровью, сочившейся из неперевязанной раны.
Боль в ноге была не столь велика, чтобы потерять интерес к окружающему, и я поворачивал голову по сторонам, налево и направо, и наблюдал картину, о которой хотел бы умолчать, если бы не был историком. Из многих домов (меня везли по главной улице) выбегали господа офицеры в золотых и серебряных погонах, с чемоданчиками в руках, и быстро шли, или просто бежали, но не на фронт, чтобы поддержать наши слабые силы, а в обратную от фронта сторону - к днепровскому мосту...
Горечь наполняла мое сердце, и теперь еще живет в нем. Ведь если бы почти все бывшие офицеры Царской армии примкнули к Белому движению, то в Красной армии не было бы командного состава, и она не могла бы ни организоваться, ни сражаться, ни победить. Но эти бедняги надеялись отсидеться "за печкой", а попали в лапы правительства Ленина-Троцкого-Дзержинского и должны были под дулом револьверов большевицких полит-комиссаров сражаться против Белой армии и против России...
Днепровский мост, к которому я подъехал на телеге, был посредине взорван, но опустившиеся вниз два пролета не упали в воду, а удержались в воздухе. Пешеходы перебирались по мосту на другой берег, но ездить по нему было нельзя. Меня выгрузили из телеги, и четверо солдат понесли на носилках через мост. На мосту было много народу, и мои носильщики то и дело покрикивали: "Посторонись! Чи-жало ранитого несуть!", а сердце мое прыгало от гордой радости: это я-то стал теперь "чижало ранитым"!
На станции в Нижне-Днепровске набралось нас "чижало ранитых" и лежащих на полу 6 человек. Перед вечером нашлась наша полковая медсестра, стащила с простреленный ноги сапог и сделала кое-как наспех перевязку. Я задал ей глупейший в моем положении вопрос. Я слышал, что офицеры и солдаты, говоря о своих ранениях, отмечают, "задета ли кость" или нет. И вот, желая представиться перед сестрой опытным воякой, спросил ее: "Сестрица, а что кость? Задета?" Она процедила сквозь зубы: "М-м-да... задета", а про себя, чувствовалось, подумала: "Вот идиот! Чего спрашивает? И так ясно, что задета..."
Мы пролежали на полу станции Нижне-Днепровск около недели, и затем пришло наше спасение. Санитарный поезд шел в Симферополь. Свободных лавок в нем не было, но начальник станции упросил коменданта поезда взять от него эту обузу.
Свободное копирование
