Хочу отдать свой давний долг моему отцу. Уже не помню, сколько лет – сорок или, может, пятьдесят - я хотел это сделать, а всё руки не доходили. Или мозги…
Начну издалека. Родился я и прожил первые 22 года ( за исключением трёх лет войны) в удивительном и «по делу» знаменитом городе Одессе. Семья у нас была самая обычная: отец, мама, моя сестра, которую звали странным именем Ива, на одиннадцать лет старше меня, и я. Родившийся чуть больше, чем за год до войны, в апреле сорокового.
Отец работал часовым мастером, говорят, одним из лучших в Советском Союзе… По крайней мере, уж точно, лучшим и в довоенной, и в послевоенной Одессе. И потом уже в семидесятых, когда я забрал их в Ленинград, тут тоже – недаром его пригласили в только что тогда открывшийся знаменитый салон «Павел Буре» на Невском… Поэтому того, что он зарабатывал, хватало, чтобы мама сидела дома, и не на роскошную, скажем, но более или менее нормальную жизнь всей семьи. Были они не шибко учёные: у отца – ещё дореволюционное реальное училище, а у мамы - 7 классов женской гимназии. Тем не менее, отец был страстным и известным в Одессе меломаном, любителем оперы и хорошего пения и обладателем богатой по довоенным меркам библиотеки, которая, впрочем, вся куда-то испарилась во время войны.
Здесь «куда-то» - это такой эвфемизм, чтобы не показывать пальцем и не называть имена, которые я, конечно, уже и не помню, но мама мне рассказывала, что после нашего возвращения в 44-м году в только что освобождённую Одессу нашу мебель мы собирали «с бору по сосенке» у соседей по нашему дому номер 11 по улице Канатной (потом именуемой улицей Свердлова, а теперь уж и не знаю, как она зовётся).
Но всё равно, моя сестра, закончившая исторический факультет Одесского университета, и я, закончивший физический, были в нашей семье первым поколением интеллигентов. Сестра в самом конце семидесятых подалась с мужем к их дочери, моей племяшке, в Штаты, чем похоронила мою учёную карьеру – к этому времени у меня уже была почти готова моя докторская, которая, видимо, так и сгнила вместе с секретным чемоданом в недрах нашего институтского Первого отдела, если кто такой помнит… А я сильно пережил её и вот до сих пор догниваю здесь…
Однако, что-то меня в сторону повело…
В первые же дни войны отца призвали в армию и распределили в какую-то лётную часть 4-ой Воздушной армии, чей аэродром базировался под Одессой. По общей обстановке в июле 41-го всем было сразу понятно, что приход немцев не за горами, и потому отец обратился к командиру части, а тот взял маму вольнонаёмной (так именовались тогда в армии гражданские) в приборный цех. Так и пошло – отец летал стрелком-радистом на какой-то колымаге, мама в цеху ремонтировала авиационные приборы, а я остался на попечении 12-летней сестрёнки.
Довольно быстро этой части пришлось из Одессы эвакуироваться… И посадили нас в эшелон, то есть длинный такой поезд-товарняк, гружёный разобранными самолётами, всяким другим имуществом аэродрома, а также людьми, в том числе и вольнонаёмными. Потом в качестве своеобразного демпфера шли две или три платформы с песком, потому что замыкали состав вагоны с бомбами и снарядами для авиапушек. Тогда, летом 41-го, в небе хозяйничали немцы и бомбили жутко, особенно железные дороги. Но нам повезло – если бы хоть одна бомба упала поблизости от нашего эшелона, то не писал бы я ни докторскую, ни свои статьи, ни это…потому что моя мама со мной, дифтеритным, закутанным в казённое солдатское одеяло, квартировала в уголке последнего в составе вагона на ящиках со снарядами.
Так мы, по тем временам довольно быстро, проскочили всю Украину, надолго задержались в Сталино (теперь Донецк), добрались до Волги, несколько дней побыли в Сталинграде и, в конце концов, осели в Камышине. Маму со мной, опять болящим смертельно опасными по тем временам – пенициллинов-то ещё не было - то ли корью, то ли дифтерией или скарлатиной, хотели оставить в какой-то детской больнице Сталинграда, но пожилой главный врач, сразу разглядевший наш пятый пункт, накричал на неё:
- Ты что, дурёха, не понимаешь, что завтра-послезавтра здесь немец будет? Останешься – оба погибнете, а так - хоть сама спасёшься.
Меня он в расчёт уже и не брал, а маму просто пинками выгнал из своей больницы. Перестраховался - до немца там было почти ещё полгода, а он уже предчувствовал…или понимал…
И всё пошло, как и было: отец летал, мама ремонтировала приборы, иногда приходя ночевать в ту халупу, в которой мы поселились, а иногда и нет. Так что, в основном, мы делили этот кров с моей, к тому времени уже тринадцатилетней сестрой.
Тут-то и произошёл этот случай, который потом, много лет спустя рассказал мне, не в состоянии сдерживать слёзы, мой огромный - под метр девяносто - отец.
Зима стояла лютая – за сорок. И так всё время, довольно долго. Для теплолюбивых одесситов испытание суровое…
* * *
Я и сам через двадцать лет, работая уже после университета в уральском городишке Миассе в КБ Генерального конструктора Макеева, где клепали межконтинентальные баллистические ракеты морского базирования, смог это прочувствовать в полной мере на себе… А было так: утром я вышел из дому и, не зная, что за окном минус 42, засунул руки в косые карманы короткого, но тёплого пальто, которое называлось у нас почему-то «московкой», не опустив уши на шапке и не подняв меховой воротник. До проходной было метров триста, ну, самое большее, четыреста… Однако уже через метров сто – сто пятьдесят я почувствовал, что кончики ушей начали подмерзать. Но руки из карманов всё же вынимать не стал – холодно же, жуть… Ускорил шаг… А в проходную вскочил уже галопом. Тут же выяснилось, что надо лететь в командировку в Москву. Забежал быстро домой, бегом собрал дежурный чемоданчик – и на челябинскую электричку, а часов в 8 вечера по Москве вошёл в нашу ведомственную гостиницу в высотке на Котельнической. Стянул шапку, чтобы сказать «здрасте» знакомой дежурной, и увидел её округлившиеся от ужаса глаза. Вместо ответа на мой вопрос «Что случилось?» она, ничего не говоря, протянула мне карманное зеркальце, в котором я вместо своих ушей увидел почти по плечи две сизые виноградные грозди, которые мне пришлось исхитряться скрывать почти две недели…
Примерно так же холодно было и в Камышине тогда зимой 42-го...
* * *
…В то утро летунам давали на завтрак молочную рисовую кашу. С куском масла и парой кусочков рафинада к чаю. Отец быстро сообразил, схватил свою алюминиевую миску и, как был в гимнастёрке с нашивками старшего сержанта, побежал на КПП - там же на проходной стояли все знакомые, все сослуживцы, которые знали, что тут же рядом, через четыре избы живут тринадцатилетняя дочь и двухлетний задохлик-сын. Они и пропустили его… На беду…
Не успел отец добежать до калитки в нашем высоком заборе, как тут же нарисовался армейский патруль из пехотного полка, пришедшего на переформирование - лейтенантик лет двадцати и двое взрослых, почти пожилых, рядовых:
- Документы!
- Вот, товарищ лейтенант, военный билет, – доставая из нагрудного кармана гимнастёрки.
- А увольнительная!
-…
- Увольнительная!
- Товарищ лейтенант, я вот… только что…здесь в хате мои дети… Я вот сыну маленькому кашу несу…
- А вы, старший сержант, знаете, где немец стоит? Уже под Харьковом! А всё потому, что дисциплина… Пошли, старший сержант, в комендатуру! Ведите!
Отец с алюминиевой миской в руках попробовал ещё чего-то объяснять – он отчётливо понимал, что страшной зимой 42-го за уход из воинской части без увольнительной – верный расстрел. Но с этим безусым лейтенантом говорить было бесполезно. Как раз в этот момент один из пожилых солдатиков увидел, что у отца пальцы побелели - руки к миске примёрзли: «Слушай, лейтенант, давай зайдём в хату. Замерзли уж. Давно же ходим…»
Видимо, и лейтенантик в своих кирзачах – это сапоги такие армейские - замёрз.
Зашли… Картинка маслом: в хате не очень тепло…. щели в окнах заткнуты серой ватой и тряпками… по полу ползает зарёванный заморыш… чумазая девчонка в каком-то завязанном в узел за спиной платке пытается разжечь огонь в печке. Увидела отца, вскочила, подбежала к нему, схватилась за алюминиевую миску с кашей… А та примёрзла к отцовым рукам. Солдат, что постарше, зачерпнул из ведра кружкой воды и стал лить на отцовы пальцы, стараясь не залить кашу – понимал, видимо… А девчонка стоит, ревёт почти беззвучно, только слёзы по щекам – боится, видимо, чужих.. Или поняла что… И тут второй говорит: - «Пошли, лейтенант, здесь нам делать нечего…»
Ну, и лейтенант, как будто бы, что-то понял… Ушли, ни на кого не глядя, стараясь снегом с сапог не наследить…
А отец, когда вернулся, схватил 5 нарядов вне очереди за самовольный уход из части – оказывается, старший по КПП видел, как отца загребли, решил перестраховаться и доложил… А командир потом сказал отцу, что тот хорошо ещё отделался – у замполита какая-то пьянка была и ему было «не до грибов, Петька…»
* * *
Прочёл написанное… и обидно стало - таланта, видимо, не хватает: похоже, не получилось у меня того по-настоящему страшного напряжения, того ужаса безнадёжного, который присутствовал у моего покойного отца, когда он вспоминал эту историю. Наверное, потому и не любил её рассказывать – всего пару раз за всю свою жизнь я её слышал. И давно. Однако именно из-за того, как он её рассказывал, я и запомнил…
Свободное копирование
