Дневник 1918 года - 35

   17/30.III. Морозы и метели. 1/4 4 утра. Не спится. Сделал обычный массаж. Сердце спокойно. Верю, что возможное спасение не замедлит. Бог-мир имеет единственную дверь в меня -- это мое "я", и в моем "я" вся возможная для спасения сила. Верю, что она не только в моем ощутимом сознании и личном, но и в инстинктивном -- родовом, которое работает больше всего. Что нужно? Очищать свое "я" дабы рождался в нем Сын Божий и через него Дух Святый. Борюсь с духом праздности и уныния. Нужно бороться с духом любоначалия (в отношении ближайших, ближних, которых Ты вверил моему великодушию и рассудку) и с духом празднословия. Необходима абсолютная праведность, дух целомудрия и смиренномудрия, дух терпения и любви. Видеть свои ошибки и не осуждать чужих. В общем, под конец жизни с утроенной силой чувствуешь необходимость отдаться единственному важному делу жизни -- творчеству над самим собой. Это продолжение дела Божьего в тебе. Перерождение, преобразование твоей природы, возвышение ее, законченность ее художественная. Ты достаточно безобразен, ты едва вылеплен из сырой глины, но не отделан до изящества, до тонкости, до чарующего правдоподобия, до сходства с каким-то мыслимым идеалом, в тебе живущем. Не забывай, что тебе осталось мало жизни и что ты должен лепить себя с утра до вечера. Снять с себя остатки грубости. Снять гневливость, гордость, нетерпение. К людям и к зверям, к растениям и вещам нужно относиться так, как к детям, к-рых любишь. Непонятливость, лень милой Лекушки[1] возбуждают иногда чувство, близкое к бешенству. Но если вовремя одернешь себя и посмотришь с другой точки зрения, посмотришь на милое детское ее личико, и тотчас гнев сменяется умилением и примирением. Ведь она -- ребенок, притом нежный и кроткий, нуждающийся не в арифметике вовсе, а в том, чтобы немного пошалить и поразвлечься. Иди к ней навстречу и доставишь ей наибольшую пользу и наибольшую радость. Все -- через радость ближним, ничего -- через страдание. Но если твой ближний органически и тебя не любит и находит болезненное наслаждение перечить тебе во всем до смешного? Ну так смейся этому, а не злись. Не злись ни в каком случае! Подобно высокой горе, держи голову и сердце выше всяких туч, выше всяких бурь.

   Утро. С замиранием сердца слушал: Мика не кашляет! Чудо! Но в 1/2 7 бедный мальчик все-таки залаял. Однако, гораздо меньше, чем вчера. Луч надежды.

   Мысль написать брошюру: социал-аристократическая партия. Она имела бы успех и стоила бы мне, вероятно, головы. Девизом поставил бы: благородные люди всех стран, соединяйтесь! Не люди мнимо лучшие, не люди пустого титула или наследственного богатства, а люди действительно -- лучшие из всех сословий, действительно благородные, ибо союз худших был бы гибелью цивилизации и возвращением к зверству.

   Вчера взял 5-й т. соч. Герцена[2]. Стыдно сказать, я с этим великим, как его считают, публицистом почти вовсе не знаком. Читал его "Раздумье", "Кто виноват", статьи "Колокола", кое-какие письма к невесте и вот, кажется, все. Никогда -- еще в юности -- Герцен не захватывал меня глубоко. По стилю он мне казался талантливым позером, для которого красивая фраза, красивый жест мысли -- все. Пятый том утверждает меня в этом мнении. Сплошной и утомительный фельетон. Что отдельные мысли иногда ярки и даже близки к истине, это верно, но сплошь похоже на пустословие. О гениальном таланте не мож. быть и речи. Это не чистое золото мысли, а яркий сплав и довольно низкой пробы. Уже в 1 письме (12.V.1847) Герцен утверждает, что немцы практически несостоятельны, что они "велики в науке", но тяжелые, тупые и смешные филистеры. Они всегда наклонны "к золотухе, слезам и романтизму", "У них фибрин плох, рыхл, дряхл..." Главная причина -- плохая немецкая кухня. "Тут не до силы воли, не до расторопности, а чтобы человек на ногах держался, да не совсем бы отсырел". Всего 70 лет назад написаны эти строки -- и ужасно неловко читать это мнение "великого публициста" теперь, немцы с той поры разбили несколько империй в пух и прах.

   Герцен был блестящ, но не глубок. Настоящего понимания природы и людей (свойства гения) у него не было. Он жалко ошибался оценивая явления жизни, даже такие древние, как община, не говорю о таких новых, как социализм. Если сравнивать с птицами, то это павлин, охорашивающийся даже перед свиньей, по любопытному отзыву Дарвина[3]. Все охорашиваться и любоваться собой -- черта блестящей посредственности, т. е. недостаточно выбродившего таланта. За что его превозносили "великим" в эпоху Токвилла[4], Тэна[5], Карлейля[6] -- не понимаю.