Мое блокадное детство - 6

Декабрь принес новые беды. В домах отключили свет, не стал работать водопровод, канализация, перестали ходить трамваи и троллейбусы. Радио работало с перебоями. Мама сделала коптилку. В банку налила немного керосина, на нее надела пробитую в центре крышку и вставила фитиль. Потолок в комнате был в многочисленных трещинах от бомбежек и обстрелов, а горевшая коптилка покрывала его копотью. У нас кончились черные сухари и темные макароны, и мы стали голодать, как все ленинградцы. Я все время думала о еде и не могла дождаться, когда мама позовет меня есть. Хлеб мама делила на три части: утром и вечером пили кипяток с хлебом, а в обед ели пшенный суп на воде.
 В нашем доме в отдельной квартире жила моя подруга Ася Новицкая с родителями и шестнадцатилетним братом Юрой, Асин отец, высокий военный с седеющими висками, приезжал домой обедать на машине, и она ждала его у ворот. Асина мама Татьяна Федоровна, миловидная стройная женщина, работала в домоуправлении бухгалтером. Про брата Юру говорили, что он гусарит, т.е. воображает. Он ходил в модных футболках и наручных часах, что тогда было редкостью. Когда мы с Асей играли во дворе, он проходил мимо гордый и надменный, не удостаивая нас даже взглядом. Ася вслед ему пела: «Воображала первый сорт, куда едешь? На курорт. На курорт не приняли, под вагон закинули». Однажды теплым весенним вечером к Асиным родителям пришли гости, праздновали день рождения Татьяны Федоровны. Через открытые окна долетал во двор говор, смех, звон бокалов. Потом заиграл патефон, и пластинка запела «Весеннее танго»:
В окно спускалися, спускались гроздья белые.
Цвела черемуха, о, как цвела она.
Тебя любил, тебе шептал слова несмелые.
Ты в полночь лунную мне сердце отдала.
Все пошли танцевать, мы стояли с Асей во дворе и смотрели. Асины родители в танце подошли к окну и сели на подоконник. Татьяна Федоровна отвела прядь со лба мужа, а он взял ее руку, поцеловал, что-то ей сказал, и они засмеялись. Я смотрела на них и любовалась. «Какие у тебя красивые родители, Ася». Она довольно улыбнулась. «Они-то красивые, а я рыжая». У Аси действительно были пышные рыжие волосы и мальчишки кричали ей вслед: «Аська рыжая, Аська рыжая». Она обижалась и плакала, в то время рыжие еще не вошли в моду.
В июне Асин отец ушел на фронт. Татьяна Федоровна с детьми осталась в городе. В ноябре, когда уже начался голод, я зашла к Асе. На диване сидел какой-то старичок. Я едва узнала его. Это был Юра. Бледный, исхудавший, в платке и теплой шапке он безучастно смотрел мутными глазами и только оживился, когда спросил меня: «Люся, где ваша кошка?» Я ответила, что кошка пропала. В очереди за хлебом мама встретила Татьяну Федоровну. Они пошли домой вместе. «Агафия Петровна, какое у нас горе, умер Юра. Что я скажу мужу и дождемся ли мы его?». Они его дождались. Ранним утром я увидела в окно, как по двору торопливо шел высокий военный с рюкзаком на плече. Я узнала Асиного отца. «А в рюкзаке у него наверно продукты», - подумала я с завистью. И вдруг тревожная мысль обожгла меня, Сейчас он войдет в квартиру и узнает, что Юры нет, что его красивый гордый мальчик умер от голода. Асин отец пробыл дома два дня и уехал. Я видела, как они втроем, обнявшись шли по двору. В марте к Новицким пришел военный, он принес им продукты и сообщил Татьяне Федоровне, что ее муж погиб. С ней сделался сердечный приступ, она слегла и больше не вставала. Приходила ее сестра и ухаживала за ней. В апреле, когда поголубело небо, и у стены дома между булыжниками пробилась тонкая травка, Татьяна Федоровна умерла. Ася осталась одна, ее взяла к себе тетка. Уже летом в наш двор въехала грузовая машина, пожилой шофер стал выносить из Асиной квартиры вещи и складывать в кузов. Ася и тетка ему помогали. Мы вышли с мамой, чтобы проводить Асю. Она спустилась с лестницы с сумкой в руке, но вдруг оступилась, из сумки выпала чашка и разбилась о булыжник. Ася подняла осколки и разрыдалась. «Это папина чашка, это папина чашка»,- твердила она всхлипывая. Она стояла и смотрела на свои окна, слезы катились по щекам. О чем она думала, что вспоминала? Может быть, тот праздничный весенний вечер, когда у них были гости и ее счастливые родители сидели на подоконнике и влюблено смотрели друг на друга. Мама, поняв чувства девочки, подошла и обняла Асю за плечи: «Асенька, родная, успокойся, приходи к нам в гости, не забывай, мы будем тебя ждать». Ася ничего не ответила, они сели с теткой в кабину и машина уехала. Больше я не видела Асю, в дом она к нам никогда не приходила.
У соседей Смирновых умерла бабушка. Нина Федоровна зашила ее в простынь и на санках отвезла в морг больницы имени Снегирева. Потом заболела ее сестра. Вечером к нам пришла Нина Федоровна и рассказала невероятное: «Ольга позвала меня и сказала: «Нина, спасай меня, сними чемодан со шкафа», - я сняла тяжелый чемодан, открыла и ахнула – там лежали продукты: мука, крупа, сахар, концентраты, топленое масло в банке, белые сухари. От неожиданности я чуть не расплакалась. И что за человек Ольга, мы голодаем, мама умерла от голода, Вовка все время просит есть, а эта скряга даже себя не пожалела, говорит, спасай меня Нина, а как я ее спасу, у нее уже открылся кровавый понос». Через несколько дней Ольга Федоровна умерла. Господи, сколько смертей было вокруг. Из нашего дома выносили умерших, зашитых в простыни и одеяла, и увозили на санках в морг. Мама сказала, что заболел Алька и уже не встает. Я очень волновалась за него и вскоре увидела в окно, как Алькина мать положила на санки легкое тело, завернутое в какую-то пеструю ткань. Это был Алька, мой друг и товарищ, мой жених, мечтавший, когда вырастет стать капитаном. Я заплакала и прижалась к маме. «Что делать, доченька, - говорила мама, - женщины и девочки еще держатся, а мальчишки и мужчины умирают». Да, мальчишки умирали, ленинградские мальчишки умирали. Подросткам 13-14 лет надо было расти, есть много и калорийно, а еды не было. Обезумевшие от голода, в нелепых платках и шапках, надвинутых на лоб, они стояли у магазинов, проталкивались в булочные, и, когда продавщица клала взвешенный кусочек хлеба на прилавок, они хватали его, засовывали в рот и жевали. Жевали, никуда не отходя. На них набрасывались, отнимая хлеб, царапали лица, били, а они, не сопротивляясь, стояли на месте, и только слезы катились из глаз. Один раз я увидела такого мальчишку. Его вытолкнули из булочной, исцарапанный, дожевывая хлеб, он стоял у двери и плакал. И мне стало его жалко.