1932 - 30

21 апр[еля]. Вечером пришел неожиданно т. Гурвич. Осмотрев «Красн[ого] путил[овца]», он опять отвел несколько лиц рабочих. Мотивировки его я отклонил, но сказал, что буду работать над картиной, пока он ее [не] примет. В конце разговора я сказал, что он правильно поступит, если ознакомится с картинами моей разгромленной выставки, и посейчас находящимися в Русском музее, и начнет действовать в ее пользу. Я сказал, что надо приложить все усилия, чтобы эта выставка, имеющая мировое значение, была показана по всему Союзу и за границей, чтобы была издана моя монография и чтобы из моих работ был организован отдельный музей или, по крайней мере, им было отведено помещение в Музее Ленинграда, где бы они были выставлены полностью. Деньги с выставки и от монографии я передаю в распоряжение партии. Т[оварищ] Гурвич сказал, что подумает над этим и что вскоре, когда т. Бубнов[1] — Наркомпрос — приедет в Ленинград, он поговорит с ним об этом деле, т.к. считает это дело очень важным. «Вероятнее всего, — сказал он, — т. Бубнов сам захочет поговорить с вами. Вернее всего, я и Бродский приедем вместе с т. Бубновым к вам», — сказал он. Я ответил: «С такими людьми, как т. Бубнов, страшно говорить», и предложил Гурвичу свозить т. Бубнова в Русский музей — показать мою выставку. При нашем разговоре были тт. Мешков, Миша и Вера Покровская, подруга-товарищ Миши. Моя дочка, как и всегда в приходы Гурвича, слушала его с живейшим интересом.