1932 - 21

25 [марта]. Около 4 1/2 пришел в горком. Реставратор[1], ушедший из Русского музея, на мой вопрос: «Как вы ушли из Русского музея? Какую роль в вашем уходе [играл] Исаков? Не из-за него ли вы ушли?» — ответил: «Да, из-за него и Нерадовского[2]. Тот воняет втихомолку. Они меня до такой степени травили, что со мною было сильное нервное расстройство. Нерадовский придирался ко мне за то, что я хотел последовательно продемонстрировать восстановление порчи на старинной вещи, и на мой ответ: »Вам бы не мешало получить от меня стаж по реставрации" — пожаловался Исакову, что я порчу вещь, а тот объявил мне в служебном порядке выговор за «самовольные эксперименты над ценными памятниками старины». Затем я реставрировал выпавшие куски портрета Екатерины и предварительно выровнял поверхность, чтобы не было впадин, и наложил первый [слой] краски не как восстановление бывшей живописи, а как подготовку под письмо. За это я получил от них замечание, что работа идет неправильно, а когда я, пояснив им, что это не есть еще окончательный результат, смыл наложенную краску, я опять получил выговор за самовольное уничтожение моей работы. Видя эту провокацию, я не выдержал, пошел в политотдел музея и сказал: «Уберите Исакова из партии, и он окажется нулем», — подал в отставку и ушел. Теперь я работаю спокойно для Изогиза, а сейчас пришел сюда, т.к. мне предлагают заказ Реввоенсовета". Кроме этого реставратора я встретил Авласа[3]. Он предложил мне посмотреть его новые работы, но я ответил: «Это было, да прошло — теперь мы с вами враги. Разрыв Ваш со мною не шутка».

Т[оварищ] Трофимов предложил мне дать мою тему письменно. Он сказал: «Как же так — вы руководитель, идеолог группы ваших товарищей, не можете выбрать себе темы». Я ответил: «При той травле, которая на меня организована, было бы промахом выбрать самому свою тему, когда черносотенец Исаков, царский чиновник, одним росчерком пера хоронит результаты труда всей моей жизни. Когда наши картины из Дома печати прячут в подвале, а скульптуру ломают на куски[4], когда тот же Исаков, срывая мою выставку, пишет обо [мне] подлейшую статью, а музей ею торгует, мне, делающему революцию в искусстве, приходится действовать осторожно, как подпольщику».

Я дал ему тему в общем и по его просьбе изложил перемену темы письменно: «Т[оварищ] Трофимов! Прошу вас заменить предлагаемую мне тему »Днепрострой" другою; общий смысл ее такой: «Тяжелая индустрия» или «Электрификация», причем прошу предоставить мне право выбора одной из этих двух тем или обобщения их в одной картине. Также прошу, чтобы материал для этой работы (зарисовки и работа с натуры) я мог брать исключительно на ленинградских фабриках и заводах, в том числе с «Электротока». Картина размером будет 2 Ф 2 1/2 или 2 Ф 1 1/2 м. Филонов«.

На обороте записки т. Трофимов, утвердив тему, написал: «СССР — страна индустриализации».

Когда я прочел договор и увидел, что картина должна быть кончена к 30 декабря, а плата мне за нее равна 1700 р., я подошел к Трофимову и сказал, что за такую низкую расценку я работать не буду. Он спросил: «Какую же цену вы имеете в виду?» Я спросил: «Сколько получит Исаак Бродский?» — «Бродский работает по особому предложению Реввоенсовета», — ответил т.Трофимов. «Ну вот, такую же цену требую и я», — и спросил, какова расценка московских «первачей». Т.Трофимов ответил: «2—3 тысячи и более, точно не знаю, но выше вашей». — «Ну вот, вот, а работать эти ставленники буржуазии, поставляющие отбросы Изо на пролетарский рынок, не умеют; помимо того, что 9 месяцев моей работы над вашей картиной будут равны 4—5 годам работы любого другого художника, т.к. я работаю изо дня в день без перерыва и притом часов 14—18 в день, — если взять качество моих работ в сравнении с ихним хламом — будет оскорбительно писать за вашу цену. Я ставлю вопрос принципиально — я революционер в искусстве и заострю его сознательно — тут дело не в деньгах — для Реввоенсовета я готов работать даром что ему будет нужно, — но я пользуюсь случаем переговорить, коли удастся, с »верхами" через ваше посредство и обратить внимание их на то, что делается на фронте искусства". — «Смотрите, не пришлось бы раскаяться», — сказал т. Трофимов. «Весьма возможно, что я делаю ошибку, но мне нечего терять — при существующих условиях работать невозможно, — если бы не мой железный организм, я давно бы сдох с голода. Я довольно поработал за гроши и даром — больше этого не сделаю». — «Все, что я могу ответить, это — напишите мотивировку вашего несогласия, и я представлю ее в Москве, уверен, что вам повысят расценку, — ответил т. Трофимов, — хотя вы можете рассчитывать на премию помимо 1700 р.». — «Это дела не меняет, — ответил я, — но записки никакой я вам не дам — я доверяю вам — вы правильно передадите и устно то, что я вам сказал», — ответил я.

«Хорошо, вы замечательно осторожны — как разведчик. Ну так какова ваша последняя цена?» — сказал он. Бродский Исаак все время рядом с ним и спокойно слушал.

«Т.к. Бродский получает свой заказ на особых условиях и у него особые отношения с Реввоенсоветом — я по нему не буду равняться на этот раз, но требую высшую, самую высшую ставку, получаемую кем бы ни было из остальных, кроме Бродского, — или я работаю даром, ни копейки меньше самой высокой расценки, ни копейки больше», — ответил я. Т[оварищ] Трофимов обещал передать мои слова, а когда я, простясь с ним, уходил, сказал: «Ждите ругательного письма и отвечайте таким же». — «Ругательным?» — спросил я. «Да, ругательным». — «Ругательным я отвечать не буду — отвечу по существу, — но письма, я уверен, никакого не получу». — «Нет, получите обязательно», — сказал он. Я шел домой голодный как на крыльях — чувствовал какую-то особую легкость, бывавшую со мною в минуты смертельной опасности или торжества и уверенности в моем искусстве. Дорогою я решал, правильно ли я сделал, что не равнялся на И.Бродского, и решил в следующий раз, коли придется, брать его расценку или брать выше его, но в данный момент не считать это слабостью или ошибкой, а точным расчетом.