Дневник 1867 года - 75

Четверг 11 июля (29 июня)

   День сегодня великолепный. Я проснулась, кажется, часов в 8, но не встала, потому что Федя до четырех часов не спал; я боялась, что наделаю шуму и разбужу его. В десять часов Федя проснулся и не захотел уже спать. Я сказала сделать чай; пришла Мари и принесла карточку Тургенева, который приехал в карете и, спросив ее, здесь ли мы живем, велел передать эту карточку. Вероятно, он не хотел зайти сам, чтоб не говорить с Федей, ну а долг вежливости нельзя было не отдать. Да и странно: кто делает визиты в десять часов утра, - разве это только по-немецки, да и то как-то странно[1]. Мари нас сегодня все смешила своими ужимками: она, разговаривая, всегда действует пальцами, указывая на ту вещь, о которой идет речь. Федя долго ходил по комнате и в час ушел на рулетку, взяв с собой восемь золотых. У нас из 50 вчерашних осталось только тридцать золотых; но это еще очень довольно, если они не будут с тою же поспешностью выходить из нашего кармана, как те прежние. Я была вполне уверена, что Федя их проиграет, - это так и будет, - и непременно явится взять другие. Слова мои оправдались: Федя действительно проиграл; он объяснил это тем, что подле него стоял какой-то англичанин, от которого удивительно пахло острыми духами, так что не было возможности выдержать, потому-то он и проиграл. Федя просил меня дать ему еще пять золотых, я дала; осталось 25 золотых. Ну, - подумала я, - вот как начинают уходить наши денежки, пожалуй, легко может быть, что скоро останется у нас опять штук десять.

   Когда Федя ушел, я тоже отправилась погулять, но сегодня пошла в ДРУГУЮ сторону, - это будет за кладбище, по густой каштановой аллее, которая шла под гору. Сначала было очень жарко, но потом в тенистой аллее сделалось так хорошо, что я с удовольствием гуляла. Я присела на скамейку, так как начала немного уставать. По аллее шел какой-то коротконогий толстый немец, очень смешного вида, а за ним бежала собачонка, маленький щенок. Он, вероятно, не хотел, чтобы она следовала за ним, потому что он часто оборачивался, топал на одном месте ногами, делал вид, как будто собирается бросить чем-нибудь в нее; собачонка тоже останавливалась, смотрела на него и потом, когда он начинал идти, то бежала за ним. Это продолжалось несколько раз; мне было ужасно смешно на этого добряка-немца, который с таким старанием топтался на месте и ничего не мог сделать с непослушным щенком. Я потеряла их из виду, но он, пройдя дальше, передал эту собачку каким-то мальчикам, которые потащили ее назад. Бедная собачонка хотела спрятаться под мою скамью, но они ее вытащили и понесли в город. Я прошла всю аллею до конца, потом через мостик и небольшой лесок вышла на открытую поляну, где по самой жаре пошла на гору. На горе проведена каштановая аллея, довольно тенистая, мне кажется, что она ведет к старому замку. Я повернула в город; тут в тени стояла скамейка; я подошла и села. На скамейке сидела какая-то девочка, белокурая, с черными заплаканными глазами, очень маленькая. Я спросила ее, зачем она плакала; услыша вопрос, она ужасно разрыдалась и начала мне сквозь слезы что-то говорить, но я решительно не могла ничего разобрать из ее слов. Я просила ее успокоиться, дала ей один Kreuzer, чтоб она купила себе лакомства. Ее зовут Жозефиной; она очень понятливая девочка, рассказала мне, где она живет, и очень хорошо отвечала на все мои вопросы. Пока она со мной говорила, подошел какой-то господин и начал с нею разговаривать, увещевая ее не плакать. Когда он стал утешать, она опять горько-прегорько расплакалась. Из разговора ее с господином, я узнала, что отец не пустил ее идти за пони, которого я за пять минут назад встретила на горе и которого даже несколько испугалась, потому что он сильно брыкался; незнакомец говорил, что отец ее скоро воротится, и советовал идти потихоньку наверх и там дожидаться отца, но она отвечала, что очень устала. Он ушел; я посидела и тоже ушла, а моя девочка так и осталась на скамейке Дожидаться своей лошадки.

   Я пришла домой, но Феди еще не было. Я долго лежала на диване. Наконец, пришел и Федя и сказал, что немного выиграл. Он показал мне сорок монет; таким образом у меня опять вышло 65 монет, - шестьдесят в чемодане и пять у него. Но Федя был очень раздосадован: ему ужасно везло, и он выиграл тридцать или сорок золотых и еще пятнадцать, которые он и поставил на двенадцать последних и проиграл. Вот эти-то пятнадцать золотых его и сердили, - так ему было досадно, что он их пропустил. Потом Федя вызвался сходить за вином и за персиками. Пока он ходил, Мари сходила за обедом, который нам прислали еще лучше вчерашнего и одним кушаньем больше, - просто удивляют нас своим вниманием, Федя воротился и опять принес букет, немного меньший, но тоже великолепный. Решительно Федя меня балует. Он также купил крыжовнику, вишен, персиков и абрикосов. Мы принялись есть. После обеда я положила эти 60 золотых в кушак, а он взял себе 5 монет и сказал, что идет на рулетку не для игры, а просто желая как бы побаловаться, даже без всякой страсти, и что если проиграет эти 4 золотых (потому что пятую монету он истратил на покупки), то их не будет жаль. Федя ушел, а я отправилась отдавать платки метить; возьмут по 9 крейцеров за букву, и они будут готовы не ранее недели. Потом я сходила на почту, но тоже ненадолго, потому что мне показалось, что в нашей квартире дым, и мне вдруг представилось, что у нас может случиться пожар, и тогда уже все пропало. Писем сегодня нет. Пришла домой, пришел и Федя. Он проиграл. Это его раздосадовало, и он предложил мне пойти на рулетку и взять с собою 5 золотых. Он сказал, что, может быть, мы и не зайдем, но говорил, что хочет поскорее попробовать новую систему - именно ставить на zero, так что, может быть, можно и много выиграть. Делать было нечего, - взяли пять золотых и пошли гулять, но музыкантов, которые сегодня начали играть ранее обыкновенного, уже не было, - вероятно, они куда-нибудь ушли, в театр, что ли, - ведь мы здесь вовсе не au courant {В курсе (фр.).} с тем, что здесь делается. Пришли в залу; я предложила Феде, так как у меня не счастливая рука, не стоять около него, а сесть где-нибудь в стороне; я так и сделала, села в сторонке, но от этого нисколько не умножилось счастье. Федя ставил на zero, оно вышло два раза, а он все-таки проигрался. Это его ужасно как раздосадовало, и он вышел очень сумрачный из залы. Когда мы шли по аллее, то Федя начал говорить, что было бы очень хорошо теперь сходить домой; я останусь дома, а он отправится на рулетку и начнет играть, взяв еще 5 золотых; может, что-нибудь и выйдет. Я сперва начала ему возражать, сказав, что ведь он сегодня выиграл, так и довольно нам, но это не помогло, и я должна была согласиться. Федя просил меня не сердиться, как будто я сердилась когда на него, целовал мои руки и говорил, что, ради бога, не хочет, чтобы моя нежность к нему исчезла. Я отвечала, что моя любовь к нему никогда не изменится. Пришли домой. Я дала ему деньги, и он отправился на игру, а я осталась приготовлять чай, который у нас, надо заметить, делается ужасно как долго. Федя скоро пришел, сказав, что все проиграл.

   Вечером Федя сказал мне, что привязался ко мне, как ребенок, и что меня сильно любит и боится меня огорчить. Я его утешала, говорила, что у нас еще очень много денег осталось; осталось еще 50 золотых, а это ведь очень большая сумма при наших обстоятельствах. Федя весь вечер был очень скучен и раздражителен; он, видимо, потерял всякую надежду, и на него напало такое уныние, что мне было его чрезвычайно жаль. Я же была очень спокойна, потому что ведь с сегодняшним выигрышем вернулось почти все, что с нами было при нашем приезде сюда. А мой идеал - это сколотить 60 монет, да с ними прожить до отъезда. Вот это <было бы весело) все, что я желаю, и тогда я была бы очень, очень довольна и спокойна. Я пораньше отправилась спать, видела различные сны и, между прочим, то, что я прихожу на почту, и мне говорят, что мне есть письмо. Потом видела ужасно много разного вздору и проснулась довольно рано. Поздно ночью Федя приходил со мною прощаться и говорил мне чудные вещи о том, как он меня любит.