Дневник 1867 года - 74

КНИЖКА ВТОРАЯ {*}

{* В расшифровке А. Г. Достоевской заглавие: Начало второй тетради.}

Среда, 10 июля (28 июня)

   Сегодня мы встали в десять часов. Федя отправился к Тургеневу, у которого просидел часа с полтора. От него Федя пошел на рулетку, взяв с собою пять золотых; у меня осталось дома 10. В это время я сходила на почту, но писем не получила; хотела еще куда-нибудь идти гулять, но было ужасно жарко, как-то душно; я отложила свою прогулку до вечера, когда сделается прохладнее. Пришла домой и стала читать "Историю" Соловьева[1], а наша девушка Marie принялась мести комнаты, для чего меня перегоняла из одной комнаты в другую. Этой Marie на лицо кажется лет восемнадцать, а мы ее спросили, и она сказала, что ей всего четырнадцать. Это такой ребенок, просто ужас: веселая, хохотунья страшная; она с нами совершенно подружилась, считает нас за своих родных, а поэтому всегда с нами очень весела. Но она удивительно тупа; она ни за что не поймет сразу, что ей скажут; да и хоть каждый день замечай одно и то же, она все-таки не станет замечать. Так, к обеду она никогда не приносит нам суповой ложки; я ей каждый раз говорю, а она всегда забывает. На все вопросы она отвечает громогласным "Ja" {Да (нем.).}. очень весело и решительно, но иногда очень похоже на карканье. Я на нее сегодня очень рассердилась, хотя не показала виду, потому что она очень долго не несла нам ни чаю, ни кофею. Они здесь чай варят и говорят, что нужно непременно, чтоб чай был в горячей воде, по крайней мере, с три четверти часа, иначе он не будет вкусен. Когда я вернулась с прогулки, меня стало тошнить, и я решилась лечь в постель. Мне это время ужасно какие странные вкусы приходят на ум: то хочется сладких пирожков, грибков каких-нибудь, то мужицкого серого пирога с капустою, который у нас продается в лавочках и которого я прежде совсем не любила. То захочется свеженьких огурцов, но вообще чего-нибудь кисленького или соленого. Тут мне пришли на ум свежие огурцы и так мне захотелось, что я попросила Мари сходить купить мне огурец. Она спросила: "Какой?" Я сказала: "Не маленький, побольше". Она взяла у меня 6 Kreuzer, и немного погодя принесла мне огурец, но такой огромный, я думаю, с поларшина длиной, очень толстый, так что мне не съесть его и в три приема. Я очистила пол-огурца и сделала, как мне советовала моя мама приготовлять свежепросольные огурцы, именно, посолила и била их между двумя тарелками. Пришел Федя и с досадой сказал, что проиграл, что его все толкали и не давали спокойно ставить ставки. Он попросил меня дать ему пять золотых, причем мне рассказал, что у него уже было до 17 золотых, но он хотел все увеличивать и все спустил. Я, разумеется, сейчас же дала. Осталось у меня опять 5 золотых, но я нынче попривыкла к этим историям, и они меня не так сильно беспокоят. Когда Федя ушел, я сделалась удивительно спокойна, как будто бы это были вовсе не последние наши деньги. Он пробыл, я думаю, больше часу, в продолжение которого я лежала на диване, смотрела в стену и думала, - это сделалось нынче моим любимым занятием. Наконец, Федя пришел; он мне показался очень бледным: я подумала, что он проиграл, и стала его утешать, говорила, что проигрыш - пустяки, что ничего важного не случилось, Федя мне сказал, что он не проиграл, а немного выиграл, и показал мне свой кошелек. Какое немного: было сорок шесть новых монет, целый кошелек монет! Я была ужасно рада, потому что теперь наше существование опять хоть сколько-нибудь обеспечено. (С моими пятью это выйдет пятьдесят одна монета.) Я была очень, очень рада, что выигрыш поможет нам хоть сколько-нибудь продержаться, что не придется ходить к Тургеневу и просить у него дать нам денег[2] до присылки от Каткова. Федя говорил, что ему ужасно как везло сегодня: он ставил на золото и поминутно получал, так что все дивились его счастию.

   Я послала сейчас же за обедом. Тут мы вспомнили, что у нас нет кофею. Федя тотчас же вызвался сходить за кофеем, свечами и вином. Я всегда удивляюсь, когда Федя у нас занимается хозяйством. Ну, кто бы подумал, то есть поверила бы я, что этот серьезный человек, которого я в первый раз увидела 4-го прошлого октября, такой угрюмый человек, мог заниматься подобными пустяками, толковать с немецкими купцами о свечах и прочем? Федя отправился, а пока принесли обедать, и я расставила кушанья на столе. Я как-то нечаянно подошла к окну и не в окно, а в стекло окна увидела Федю, который нес в руках букет. Я стала дожидаться Федю, но вместо него пришел {В тексте ошибочно "прошел".} какой-то мальчик лет восьми, очень маленький. Он принес целую корзинку ягод. Я взяла у него из рук, посмотрела и увидела, что тут была малина, абрикосы и персики и мой любимый крыжовник. Это внимание Феди ко мне меня чрезвычайно обрадовало, тем более, что я вовсе его не ожидала. Сам Федя зашел за вином и чрез несколько минут явился ко мне. Мари сказала мальчику сесть на стул, но этого смешной мальчуган не осмелился, а сел только на кончик стула и ужасно смешно на меня посматривал. Пришел Федя и подал мне букет; я была донельзя рада и несколько раз поцеловала Федю. Я так благодарна моему дорогому, милому Феде за его внимание ко мне: он знал, что сделает мне большое удовольствие, и сходил за букетом, а это довольно далеко от нас. Вообще я чрезвычайно ценю всякое внимание Феди ко мне; например, когда я ложусь спать, я говорю: "Прощай, Федя", и он непременно приходит ко мне проститься, и я бываю всегда несказанно, невыразимо рада и счастлива. Так и в этом случае, я была очень, очень довольна. Федя сказал мне, что здесь, в "Stadt Paris", за вином, где он уже познакомился с хозяйкой, она, увидав букет, сказала ему: "Какой великолепный букет!" Федя отвечал: "Я несу его моей жене". Все немки, бывшие в лавочке, были чрезвычайно этим довольны, то есть этим вниманием к "жене". Букет действительно, великолепный; в средине были желтые и розовые розы, кругом фиалки и гвоздики, так что был удивительно красиво составлен. Мы сели обедать. Обед наш был, как нарочно, тоже очень хорош. Вообще они за наш флорин (60 копеек или около того) кормят нас очень хорошо. Например, я расскажу, что у нас было сегодня: очень вкусный суп-овсянка (которую, надо сказать, я никогда не любила, но сегодня она мне так понравилась, что я съела две {Исправлено из три.} тарелки), второе кушанье - довольно много жареной говядины с картофелем, зажаренным так, как его любит Федя, потом целый цыпленок и к нему компот из вишен и четыре куска отличного бисквитного пирожного. Они каждый день переменяют кушанья и, заметив, что мы постоянно у них берем, дают нам все лучше и лучше. Я велела сделать кофе, и мы чудесно пообедали. На десерт у нас были малина, крыжовник и вишни, совершенно черные. Но я так много ела вишен в Дрездене, что они мне стали противны, и я не могу съесть ни одной ягоды. Были у нас абрикосы и персики, но персики оказались не так вкусны: они жестки и желтоваты. (Вообще во всей Европе нельзя достать спелых персиков потому что их срывают незрелыми для отправления в другие страны, и персики доспевают дорогою.) Но абрикосы были удивительны, хорош был и крыжовник. Мы вздумали дать крыжовника и вишен Мари, но та сначала не понимала, что ей делать с ягодами; когда мы растолковали, что ягоды даем ей, то она была рада, как дитя, и очень благодарила. Смешная эта Мари: у ней усердия бездна, - просто из кожи лезет, чтобы сделать что-нибудь получше, но понятливости решительно нет никакой; из усердия она по три раза в день переменяет у нас в графинах чистую воду. [Вообще] у нас обед прошел очень весело. Да, разумеется: у нас было теперь 50 золотых (один золотой мы разменяли и после покупок осталось три гульдена и мелочь), значит можно было надеяться прожить, по возможности, дольше, не нуждаясь. Вообще я была сегодня гораздо спокойнее. Я просила Федю исполнить мою просьбу, то есть не ходить сегодня на рулетку: я уже заметила, что если человек выиграет, то уж ему в тот день ходить на рулетку не следует, иначе будет непременно проигрыш. Да и действительно, зачем быть таким недовольным. Но Федя просил у меня только пять золотых, чтобы попытать счастия; может быть, сегодня счастливый день, и удастся еще выиграть. Не дать денег не было возможности, и я дала и была уверена, что он непременно проиграет.

   После обеда мы вместе вышли, сначала зашли на почту, но писем не получили. Федя отправился на рулетку, а я пошла, как он мне указал, налево от вокзала, следуя вдоль по речонке. В ней не было, я думаю, и 1/4 аршина воды; она имеет крутые берега, вымощенные и покрытые зелеными вьющимися растениями; потом пошли отлогие берега, поросшие прелестною зеленою травкою. Зашла я очень далеко, я думаю, версты две, три от дому и повернула назад, но уже по другой стороне. Одно меня сильно беспокоит в моих прогулках, - это, что мне кажется, что со мною сделается обморок; вдруг мне делается как-то нехорошо, и я боюсь упасть без чувств. Также меня всегда страшит мысль, что я запнусь за ступеньку лестницы, которых здесь так много попадается по дороге, и непременно упаду, а последствия этого могут быть очень дурные, то есть выкидыш. Этого мне никак бы не хотелось; мне кажется, что тогда я стану считать себя несчастной. К тому же, я знаю, что это страшно огорчило бы Федю, который часто вместе со мной говорит и мечтает о нашем будущем ребенке. Я проходила, я думаю, больше часу, пока не пришла в густую аллею, которая называется Promenade. Я уже хотела своротить в улицу, как вдруг увидела Федю, который сидел на скамейке и давно, как он мне говорил, дожидался меня. Он сказал мне, что его все толкали и что поэтому он все проиграл. Просил дать 5 золотых, чтобы он мог отыграть проигранное. Мы пошли домой; я, разумеется, дала, хотя опять-таки была вполне уверена, что он непременно проиграет: невозможно же рассчитывать на постоянное счастье. Действительно, я недолго просидела дома, как Федя вернулся и сказал, что и эти золотые проиграл. Федя звал меня идти гулять в вокзал; было довольно еще светло, и поэтому мне не хотелось идти в вокзал, где все ходят такие разодетые барыни. Признаться, мне не особенно приятно ходить вечно в моем черном платье, которое далеко не так хорошо среди их блестящих костюмов. Впрочем, я не очень-то забочусь о мнении дам. Несмотря на мои противоречия, Федя просил идти с ним и взять с собою 2 золотых; я опять-таки наперед знала, что это будет проиграно. Но когда Федя мне сказал, что мне, вероятно, жаль этих денег, то я, конечно, их отдала. Я вовсе не денег жалела, а знала верность приметы, что не выиграть в этот день. Когда мы пришли, было совершенно светло, но фонари были зажжены, что представляло очень некрасивый вид. Вообще я не люблю времени, когда еще светло и дневной свет борется с светом фонарей, - это неприятно видеть. Чтоб дождаться, пока стемнеет, мы вошли в залу и подошли к столу. Федя сначала начал выигрывать, но потом неосторожными ставками все проиграл, и выигранное, и принесенные два золотые. Это ужасно рассердило Федю, и он, не зная, на что сердиться, начал бранить, зачем так долго не темнеет. Мы вышли в аллею и уселись между немцами на скамейке. Федя все время утешал меня, говорил, что это ничего, что мы проиграли, как будто бы мне требовались утешения: я более его была спокойна. А я его уговаривала, чтоб он не горевал, что проигрыш в сравнении с нашими деньгами сущие пустяки. Когда окончательно было темно, мы пошли к музыке. Сегодня был не всегдашний оркестр военных музыкантов, а какой-то инструментальный оркестр, который большею частью играл пьесы, назначенные для соло корнет-а-пистона или флейты, да притом все какие-то грустные мелодии, что, по моему мнению, вовсе не соответствует музыке на водах. Здесь было надобно играть веселые польки, вальсы, а не сонаты, а если уж надо что-нибудь серьезное, то, по крайней <мере>, выбор пьес сделали бы получше, а то кому какое дело слушать соло на cornet-a-piston. Мы с Федей были окончательно недовольны музыкою, я не выдержала, и мы пошли домой. За чаем Федя мне рассказал свой визит к Тургеневу. По его словам, Тургенев ужасно как озлоблен, ужасно желчен и поминутно начинает разговор о своем новом романе. Федя же ни разу о нем не заговорил. Тургенева ужасно как бесят отзывы газет: он говорит, что его изругали в "Голосе", в "Отечественных Записках" и в других журналах. Говорил еще, что дворянство под предводительством Филиппа (? {Вопросительные знаки в скобках проставлены А. Г. Достоевской.}) Толстого хотело его выключить из дворянства русского[3], но что этого как-то не случилось. Но прибавил, что "если б они знали, какое бы этим они Доставили мне удовольствие". Федя, по обыкновению, говорил с ним несколько резко, например, советовал ему купить себе телескоп в Париже, и так как он далеко живет от России, то наводить телескоп и смотреть, что там происходит, иначе он ничего в ней не поймет, Тургенев объявил, что он, Тургенев, реалист, но Федя говорил, что это ему только так кажется. Когда Федя сказал, что он в немцах только и заметил, что тупость, да кроме того, очень часто обман, Тургенев ужасно как этим обиделся и объявил, что этим Федя его кровно оскорбил, потому что он сделался немцем, что он вовсе не русский, а немец. Федя отвечал, что он этого вовсе не знал, но что очень жалеет об этом. Федя, как он говорил, разговаривал все больше с юмором, чем еще больше сердил Тургенева, и ясно выказал ему, что роман его не имел успеха. Расстались, впрочем, они дружески, и Тургенев обещал дать книгу. Странный это человек, чем вздумал гордиться, - тем, что он сделался немцем? Мне кажется, русскому писателю не для чего бы было отказываться от своей народности, а уж признавать себя немцем - так и подавно. И что ему сделали доброго немцы, между тем как он вырос в России, она его выкормила и восхищалась его талантом. А он отказывается от нее, говорит, что если б Россия провалилась, то миру от этого не было бы ничего тяжелого. Как это дурно со стороны русского говорить таким образом! Ну, да бог с ним, хотя я знаю, что Федю разговор с Тургеневым ужасно как рассердил[4] и взволновала эта подлая привычка людей отрекаться от родного.

   Я легла сегодня спать в 10 часов, потому что довольно утомилась, да и сидеть было скучно: читать нечего. Пока я молилась и приготовлялась спать, Федя сидел и, как он говорит, выжидал, скажу ли я ему по обыкновению: "Прощай, дорогой Федя", или нет, потому что подумал, что я на него рассердилась. Все это объяснилось, и мы очень дружески расстались. Федя принялся ходить, а я под его шаги уснула. У меня так нервы раздражены, и я нынче вижу все какие-то странные сны. Так и тут я видела во сне моего папу; потом видела какого-то молодого человека, и что Федя взял четыре тысячи франков и отправился с ними на рулетку; а я знала, что на дороге нападут разбойники и убьют их; мне сделалось так жалко Федю и до того сердцу больно, что я от этого проснулась. Тут мне пришло на мысль, что и нас могут обворовать кузнецы {Наша квартира находилась над кузницей (Примеч. А. Г. Достоевской).}, которые живут наверху. Я встала с постели, чем ужасно испугала Федю, и просила его покрепче запереть дверь.