Своего угла во всей большой стране у нас после войны не было. Родители решили после демобилизации ехать в Москву, где жили мама и сёстры папы. Уложили вещи в деревянные чемоданы и фибровый, с деревянными рёбрами, привезенный из Берлина, сложили постельные принадлежности в цинковое корыто и выехали в начале августа к бабушке. На этот раз в Праге, предместье Варшавы, пересадка проходила в полном порядке.
В Москве работу по сердцу отец не нашел. Начинать рядовым хирургом в столичных больницах он не хотел, а руководящие должности успели занять вернувшиеся из эвакуации местные светила. С жильём и пропиской в Москве тоже возникли проблемы. Только и осталась от посещения Москвы в августе 1945 года фотография, сделанная в ателье около метро "Красносельская", на которой запечатлены наша семья с бабушкой Сатеник.
Родители решили обосноваться на Украине, житнице страны. Поехали в Киев в народный комиссариат здравоохранения республики. Папе предложили заведование больницей и хирургическим отделением недалеко от Киева - в Каневе или Умани. Умань отклонили потому, что во время оккупации в этой больнице работал А.С.Маложен, а НКВД относился к такому поведению неодобрительно. В Канев отец съездил, познакомился с больницей, но что-то ему не понравилось. Родители выбрали далёкий южный Белгород-Днестровский. Там около года уже жили родная сестра мамы Шура с мужем Андреем Степановичем Маложен и дочкой Викторией. Дядя Андрей, попав в плен, убежал к родителям в Умань и там работал в городской больнице, а работа во время оккупации считалось предательством. Поэтому Маложёны решили уехать из Умани подальше от все слышащего, видящего и творящего НКВД.
В Киеве мы остановились в семье Соколовской - хорошей знакомой маме по жизни в эвакуации в Беково. Соколовская позже вернулась в Москву, где мы с мамой однажды в гостях. Теперь она жила на территории артиллерийского училища в Киеве и занимала трехкомнатную квартиру, на первом этаже кирпичного дома. Мужа её я никогда не видел, он был каким-то большим военным чином. Площадь квартиры была большая, но кроватей не хватало. Мы осенью спали на холодном полу, расстилая пальто и то немногое, что было запаковано в цинковой ванне. Через пару дней у меня появилась высокая лихорадка, как весной в Москве. Домашнее лечение не помогло, и меня положили в Детскую больницу охраны младенчества и детства - навсегда запомнившуюся мне Больницу Охмадета (охраны матери и детей) на Варшавском шоссе,22. В санпропускнике меня помыли едва тёплой водой под душем в неотопленной ванной комнате и бьющегося в ознобе переодели в больничное бельё. Это испытание в стиле Швейка я помню до сих пор. Спасибо, что остался жив.
Меня поместили в большой палате отгороженным ширмой от других кроватей, на которых лежали 6-8 детей. Я много кашлял, страдал от одышки, был постоянно влажный от пота. Мама рассказывала, что когда увидела меня на другой день синего и задыхающегося, с трудом откашливающего мокроту, то отчаялась спасти. У меня обнаружили увеличение сердца (бычье сердце), жидкость в сердечной сорочке, плевральной и брюшной полости - полисерозит то ли туберкулёзного, то ли ревматического характера. Антибиотиков не было. Смелый лечащий доктор назначил мне огромную дозу аспирина, по грамму 4-6 раза в день. Уже через 2 дня я стал, по словам мамы, выздоравливать.
В палате одна девочка-ровесница чаще других приходила за загородку общаться со мною, делилась книгами, играла в карты. Фамилию этой доброй смешливой и серьезной одновременно круглолицей с маленькими косичками украинки, моего товарища по беде, Юлю Оберемок, я помню до сих пор. Помню другую девочку - Инну. Вначале мы с Инной переговаривались через всю палату, рассказывали прочитанные в прошлом книги. У неё с каждым днём все сильнее болела голова. Потом она стала кричать от боли днем и ночью. И вдруг Инны не стало в палате. Медсёстры сказали, что её отправили в московскую клинику. Только став врачом, я стал подозревать, что она умерла от менингита. Ведь в нашей палате лежали самые тяжело больные. Сейчас такие палаты называют реанимационными, интенсивной терапии.
Врачебное искусство и молитвы моей матери произвели чудо: через 10 дней меня в удовлетворительном состоянии выписали из больницы. Причина полисерозита осталась неразгаданной. Эффективное лечение аспирином давало основание считать его ревматическим, хотя никогда у меня не было суставных болей. До середины 50-х года надо мной довлел диагноз туберкулёза и туберкулёзной интоксикации, хотя никогда лабораторно и рентгенологически не подтверждался.
Непредвиденная задержка в Киеве закончилась. Поездом мы отправились на новое место жительства. Помню, в Молдавии на железнодорожных станциях к вагонам жители приносили бутылки виноградного вина по 5 рублей литр и пассажиры, в основном в военной форме, без погон или с оными выскакивали и пили жидкость рубинового цвета стаканами, закусывая яблоком, а зачастую, как воду.
Свободное копирование
